– Вернемся, на нас смотрят. Я разучился танцевать.
– На твоих ногах уже унты?
Их столик был расположен удачно, в дальнем и тихом углу.
– Не пей больше, Сережа.
– Сегодня коньяк для меня – вода. Улыбнись, прошу тебя. Будь как на той 
фотокарточке, которая на обоих полюсах со мной прозимовала.
– Ты любишь ее, а не меня, твоя жизнь прошла с ней… Мы женаты пятнадцать лет, 
из них дома ты был четыре с половиной года.
– Четыре года и восемь месяцев, родная моя Пенелопа.
– Я не Пенелопа, Сережа. Пенелопа сделала ожидание своей профессией. Она могла 
это себе позволить, ей не надо было спешить на работу, бегать в кулинарию и 
кормить детей.
– Но ты же знаешь…
– Знаю… Знаю все, что ты скажешь. И призвание, и наука, и высокие широты…
– Через это я уже прошел, дорогая. Но Восток..
– И это знаю… Я сто раз обмирала по ночам, когда представляла тебя там, в этой 
космической стуже. Да, Восток – твое детище, Сережа. Но ведь, кроме этого 
детища, которое можно законсервировать, у нас есть двое детей, которых 
законсервировать нельзя… И самое грустное для них, что я все понимаю и не лягу 
у порога, чтобы удержать тебя.
– Спасибо.
– Нынешний год високосный.
– Это так важно?
– На один день больше ждать.
– Один день!
– Не день, сутки. С каждым годом все тяжелее, Сережа… Наверное, возраст.
– Ты для меня всегда двадцатилетняя.
– Только для тебя.
– Этого мало?
– Много. – Вера взъерошила ему волосы. – Очень много… Другой судьбы у нас уже 
не будет.
– Тебе не повезло, ты полюбила полярника… Ну вот, наконец-то ты улыбнулась.
– Знаешь, еще в детстве, совсем девчонкой, я загадала однажды: если завтра 
кончатся дожди и будет солнце, моя жизнь сложится счастливо.
– И наутро были дожди?
– Солнце встало, Сережа.
– Я вернусь и больше тебя не оставлю.
– Не обманывай себя, тебе, как белому медведю, нужен снег. Такова уж, видно, 
моя участь на этой земле – ждать и дни считать. Налей мне тоже, я хочу быть 
пьяной. Иначе я сейчас же разревусь. За что будем пить?
– Помнишь, ты дала мне на Льдину маленький томик стихов? Там были такие слова: 
«Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему».
– Сережа, я немедленно разревусь. За что будем пить?
– За твое долготерпение, дорогая. За твою любовь.
– Ну, хорошо. Будь здоров.



Два друга

Семенов проводил Веру ночным поездом – утром ей на работу. Договорились, что на 
субботу и воскресенье он будет прилетать в Москву.
– Полных восемь дней вместе! – бодро подсчитал он.
– Если украдешь у меня хочя бы один из этих дней…
– Пусть меня забракует медкомиссия! – поклялся Семенов
– Хорошо бы… Смотри, если на небе есть бог – он слышит!
А утром из Москвы прилетел Гаранин.
– Что случилось? – войдя в номер, спросил он.
– Ничего особенного. – Семенов продолжал водить по щеке электробритзой. 
Раздевайся, сейчас будем завтракать.
– Надеюсь, ты меня вызвал срочной телеграммой не для того, чтобы вместе 
позавтракать?
– В частности и поэтому. – Семенов продул бритву, сполоснул лицо. Словно гора с 
плеч свалилась – Андрей приехал!
– Я обещал Наташе и сыну, что к вечеру вернусь, – выжидательно глядя на 
Семенова, сказал Гаранин.
– К сегодняшнему вечеру?
– Конечно.
– Образцовый муж и отец! – похвалил Семенов. – Пошли.
В буфете они взяли шипящую яичницу на сковородках, сосиски и кофе.
– Ну? – не выдержал Гаранин.
– Ты ешь, ешь, пока не остыло.
– Да говори же, какого черта!
– Боюсь испортить тебе аппетит.
Давясь, Гаранин проглотил яичницу и сосиски.
– Ну, бей, – потребовал он. – Потерял отчет о дрейфе?
– Если бы…– вздохнул Семенов.
– Что-нибудь… со Льдиной?
– Тьфу-тьфу, не сглазить бы, все в порядке… Принято решение расконсервировать 
Восток.