Ни досок, ни других материалов для нового павильона не было, а без 
аэрологических наблюдений Восток наполовину терял для науки свою ценность. 
Самолеты в такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придет 
только в январе, так что помочь восточникам никто не мог. «Голь на выдумки 
хитра», и Семенов придумал построить павильон из материала, которого кругом 
было в изобилии, – из снега. И начался тот самый аврал. Полчаса работали, 
полчаса отдыхали в тепле – и так с утра до вечера. За две недели вырыли 
подходящий котлован, спустили в него оборудование и стали выпускать оттуда 
радиозонды. А работать на ледяном куполе тяжело: воздух разжиженный и сухой 
– рашпилем дерет носоглотку, да еще морозы стояли под шестьдесят градусов; вот 
и выдохлись люди, исхудали, с ног валились…
В один из этих дней после аврала подошла очередь дежурить по станции радисту 
Соломину. Всем спать, а ему бороться со сном, бодрствовать, чтобы через два 
часа разбудить товарищей. И Семенов его пожалел. Уж очень устал Пашка, исхудал 
– один нос на лице остался, на ключе работал – рука дрожала. Не отдохнет, а до 
отбоя три раза выходить на связь, совсем дойдет парень. Посмотрел Семенов, как 
Пашка тенью бродит по опустевшей кают-компании, уложил его спать, а сам остался 
за дежурного. Молодой тогда еще был Семенов, здоровый, даже аврал не высосал ею 
до отказа. А когда сил на двоих – тяжкий грех не поделиться с товарищем. 
Улыбнулся, припомнив чуть не до слез благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, 
прибрал помещение и стал думать, на что потратить оставшиеся полтора часа. И 
решил наведаться к шурфу.
В самом начале зимовки восточники вырыли шурф глубиной метров десять и шириной 
с деревенский колодец для гляциологических исследований. Отсюда брали пробы 
снега с целью определения годовых накоплений и плотности, а на разных 
горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным люком, а 
спускаться вниз можно было по корабельному веревочному трапу, связанному из 
двух частей. Чаще всего показания термометров снимал Гаранин, а подменял его 
сам начальник.
Некоторое время Семенов колебался, так как права покинуть дом не имел. То есть 
имел, конечно, но лишь доложившись дежурному, что в данном случае было 
нелепостью, поскольку дежурным являлся он сам. Покинув в этих обстоятельствах 
дом, Семенов нарушил бы свой же собственный приказ, за что полагалось суровое 
наказание.
Когда десять месяцев назад после изнурительного санно-гусеничного похода Петр 
Григорьевич Свешников открыл станцию Восток, то, оставляя Семенова на первую 
зимовку, имел с ним долгую беседу. Кто знает, какие неожиданности подстерегают 
людей в Центральной Антарктиде, на ее ледяном куполе высотой три с половиной 
километра над уровнем моря, в условиях кислородного голодания и еще не 
изведанных человеком морозов. В полярную ночь, говорил тогда Свешников, лучше 
всего вообще в одиночку из дома но выходить, а если уж придется, то на 
десять-пятнадцать минут и с обязательного согласия дежурного. Так и было 
написано в приказе, основанном на мудром проникновении в суть полярного закона.
Поэтому Семенов и колебался. Однако убедил он себя, минутное дело – спуститься 
по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и вышел из дому. 
Постоял спокойно, чтобы легкие привыкли к студеному воздуху, и долго смотрел на 
безжизненную пустыню, уходящую к Южному полосу.
Полярная ночь еще не покинула купол, и луч прожектора вырывал из тьмы узкий 
сегмент искристого, самого чистого на земле снега. Из-за низких температур 
снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к дружке, как хорошо 
сваренный рис, при малейшем дуновении ветра они взлетали с поверхности и 
оседали только при полном штиле. Сейчас в свете прожектора воздух был чист и 
прозрачен; кожей лица своего, закрытого подшлемником, Семенов ощутил 
совершенною недвижность атмосферы, будто и она не выдержала, окоченела от стужи.

Семенов подошел к шурфу, открыл люк, прощупал лучом фонарика досятиметровую 
глубину колодца и полез вниз, осторожно ступая на деревянные перекладины По 
мере того, как он спускался, в шурфе становилось все темнее и затихал рокот 
дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому. И в этой наступающей 
тишине особенно зловеще прозвучал какой-то странный треск под ногами. Будь у 
Семенова в запасе мгновение, он успел бы осознать причину и следствие этого 
треска и тогда, наверное, сумел бы удержаться; но трап оборвался сразу.
Ошеломленный, Семенов лежал на дне шурфа; падая, он ударился о что-то твердое, 
и боль в ушибленной спине мешала сосредоточиться и понять, что же такое 
произошло. Но перед ощущением растущей тревоги боль стихала, а вскоре и вовсе 
исчезла. Семенов поднялся, потопал унтами и повел плечами вроде бы переломов, 
вывихов нет. Включив фонарик и увидел раскачивающийся на высоте метров четырех 
обрывок трапа. Пошарил лучом на дне шурфа, обнаружил другой обрывок – и с 
холодной, кристальной ясностью осознал весь ужас случившегося.
Первая, самая легковесная мысль – воззвать о помощи. И Семенов чуть было не 
закричал «Э-эй, ребята!», – но удержался и не стал этого делать: даже если бы 
люди не спали, все равно дизель перекрыл бы слабый всплеск упрятанного в 
колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки – не услышат.
И на смену первой мысли пришла другая – о полной безвыходности положения. Стены 
гладкие, не на что встать и не на что опереться . Не выбраться ему из ловушки! 
Не поднимет тревоги дежурный – вот он стоит, дежурный! – и некому будет 
разбудить людей, проспят до утра. А когда проснутся, спохватятся – спасать 
будет некого.
Семенов подняв голову, увидел необычайно яркую в чистом небе, полную луну, 
застывшие вокруг нее крупные звезды и подумал, что они единственные и последние