Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта, волнует 
армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию. Честь 
экспедиции, ее боль и гордостьстанция Восток. В полярную ночь не дойти до нее, 
не долететь, случится что на ней и люди смогут помочь восточникам разве что 
сочувственной морзянкой. С Востока будет начинать ежедневные сводки на Большую 
землю Шумилин, и первые тосты в кают – компаниях береговых станций будут за 
восточников и за их удачу.
Поначалу Мирный встретил новую смену так, словно хотел опровергнуть людские 
домыслы об Антарктиде. Солнце не уходило с безоблачного неба, нестерпимый свет 
заливал белое покрывало припайного льда, у которого пришвартовалась «Обь», 
каменные скалы островов и ограждавший берега ледяной барьер. Искрился снег, 
полыхали вросшие в припай айсберги, ослеплял до отказа пропитанный солнцем снег.
 Люди надевали темные очки, мазали губы помадой (иначе потрескаются и покроются 
волдырями), а иные смельчаки раздевались до пояса и загорали. Обе смены, старая 
и новая, круглые сутки разгружали «Обь»
– Вот тебе и Антарктида! – поражался Филатов, которому даже в одной кожаной 
куртке было жарко гонять трактор по припаю – Сочи!
– Накаркаешь, – весело упрекал его Дугин. – Сплюнь три раза и по дереву постучи.

В такую погоду летать бы на Восток борт за бортом, да не успели смонтировать 
самолеты, прибывшие на «Оби» в разобранном виде. А только собрали и прогнали 
моторы – началась пурга. Не очень жестокая, для Антарктиды и вовсе хилая – так, 
метров двенадцать в секунду, но летчикам крылья она подрубила: низкая, без 
всякого просвета облачность отсекла Мирный от солнца.
Пурга закрыла дорогу на ледяной купол. Взлететь с полосы и пробиться через 
облачность было делом хотя и не безопасным, но возможным, а как возвращаться? Б 
Мирном слепая посадка – игра со смертью в очко: либо в ледниковую трещину 
угодишь (их вокруг аэродрома как паутины в неухоженном доме), либо с барьера на 
припай грохнешься…
Не повезло! Начальник летного отряда Белов в пух и в прах разносил техников: не 
могли хотя бы на сутки раньше подготовить ИЛы к полету. Техники, и так забывшие,
 что такое нормальный сон, раз водили руками – что могли, то и сделали, не 
роботы.
Пурга бушевала десять дней. Чуть стихло – полетели на Восток, а там туман, не 
нашли станцию. Раньше, когда она была обитаемой, радист давал привод, тянул к 
себе самолет на эфирной ниточке. А теперь повертелись и вернулись обратно. Тут 
снова на Мирный обрушился стоковый ветер с купола, прождали еще четыре дня. Еще 
два раза пробивались к Востоку – опять вхолостую: район станции окутала поземка.
 И виноватых нет, природе строгача не влепить.
Так и прошел январь, золотой летний месяц, когда на Восток летать – одно 
удовольствие, круглые сутки светло и еще тепло, не ниже сорока градусов.
В начале февраля над Мирным засияло солнце, а спутники Земли донесли, что над 
Центральной Антарктидой видимость «миллион на миллион». И очередную попытку 
Белов предпринял с верой в удачу.
– Я живу до сих пор потому, что Сереге было скучно, – смеялся Белов, когда 
заходила речь о его дружбе с Семеновым.
А произошла эта история много лет назад и при обстоятельствах, которые тогда 
вовсе не казались Белову забавными. Над Таймыром свирепствовала пурга, ни одна 
станция самолет не принимала– облачность до земли, снизишься – врежешься в горы,
 которые здесь то ли бог, то ли черт повсюду разбросал. Тут и случилось, что 
отчаянные призывы Белова поймал молодой радист со станции Скалистый Мыс, 
котоорый закончил передавать сводку и от нечего делать гулял по эфиру. Выглянул 
радист в окно – над станцией чистое небо, пурга пошла стороной. И отбил садись 
на Скалистый! Когда самолет приземлился, мотор чихнул раз другой и затих: 
бензин кончился.
О Белове говорили всякое. Был он уже а те годы известный по лярный летчик, о 
нем писали в газетах, печатали его портреты А человеком считался нелегким. 
Проскальзывало в нем и свойственное многим знаменитостям высокомерие, и 
сгрубить он мог просто так, ради красного словца, и небрежно отозваться о 
мастерстве коллеги, если почему-то его недолюбливал, но в то же время был 
Николай Белов удивительным летчиком, лихим и мудрым, готовым на любой риск, 
если требовалось спасти человека. Кто знал Белова в деле, все ему прощал. В 
небе он делал, что хотел, самолет слушался его, как собака. Однажды он снял 
Семенова и Гаранина с осколка льдины, да так, что с экипажа градом лил пот: все 
видели, что и садился и взлетал ЛИ-2 буквально в сантиметрах над грядой торосов 
и впритык к разводью. Не летчик – ювелир. «Безопасно бывает только с невестой 
целоваться!» – отшучивался он, когда начальство уважительно ругало его за 
отчаянную посадку. Любишь не любишь – все равно уважать будешь. Высокомерен, 
своенравен – не спишешь с него такого, но зато честен и справедлив с людьми, 
зависевшими от него. Интриг не терпел. Если подчиненный приходил жаловаться на 
кого-то, Белов говорил: «Зови его, сейчас разберемся… Не хочешь? Тогда и не 
жалуйся!»
Была и еще одна красивая черта у Белова: преданность полярникам. Наверное, 
потому, что он считал их ровней – в том смысле, что профессии полярников и 
летчиков по большому счету одинаково опасны, а ничто так не помогает выжить в 
высоких широтах, как взаимное доверие, выручка и дружба. Его легко можно было 
уговорить на самый рискованный полет, если того требовали обстоятельства – не 
иначе: жизнь свою Белов ценил высоко, а потому хитрить с собой не позволял и 
обманувшего доверие не прощал.
В Мирном смеялись: Белов поклялся сбрить полбороды, если в течение недели не