проклятья, но на нём – ушанка, он плохо слышит и с тупым упорством 
переспрашивает насчёт водички. Кто-то запускает в него мочалкой, и 
удовлетворённый этим ответом товарищ с ухмылками закрывает дверь. Вы 
продолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст: 
наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется, в этот момент вы 
намылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли.
– Эй, кто там есть живой?! – с безумной надеждой орёте вы.
Глас вопиющего на льдине – после бани все пьют кофе в кают-компании. Запустив в 
бак самое длинное проклятье, которым вы располагаете, и убедившись, что воды от 
этого не прибавилось, вы совершаете героический рейд за брикетами снега. В 
результате мыльная пена застывает на вас, как белила, и отодрать её можно лишь 
наждачной бумагой. С грехом пополам вы приводите себя в порядок, одеваетесь, 
вибрируя каждой клеточкой тела, и мчитесь пить кофе.
Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственный бюджет 
затрещал бы от оплаты ваших больничных листков. Но лично я был совершенно 
потрясён тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк, от которого 
до бани не было никакого спасения. В ознаменование этого чуда я подарил дарил 
доктору Парамонову мочалку – капроновую сетку, которой драил своё тело в 
тропиках на рыболовном траулере. К сведению моих друзей – рыбаков «Канопуca»: 
ваша мочалка пользуется на дрейфующей станции огромным успехом. Сам Данилыч 
прилетел с подскока, чтобы её опробовать, и дал ей исключительно высокую оценку.
 Он сказал, что только обладатели такой мочалки могут с полным правом судить о 
полноте человеческого счастья. Он добавил, что если бы Чингисхан, и Аттила и 
прочие именитые преступники владели подобной сеткой, то не выходили бы из бани 
и прославились бы не жестокостями и вандализмом, а неслыханной чистотой своего 
тела. Да, так моются на полюсе. Хвала тем, кто наслаждался этой баней все 
двадцать четыре раза! Они испили полную чашу, не оставив на дне ни капли; 
каждые пятнадцать дней от бани до бани – это полярная ночь без прилетающих с 
материка самолётов, это пурга и разводья, тоска по дому и напряжённейшая работа 
в условиях, которым нет сравнения: ведь даже в Антарктиде, с её морозами и с 
трещинами в ледниках, под ногами – твердь мы провожаем на полосу первую группу 
людей, принявших все двадцать четыре бани.
Доктор Лукачев, чуть растерянный, стоит посреди комнаты. Его губы что-то шепчут,
 и, кажется, я слышу:
Дай оглянусь! Простите ж, сени, Где дни мои текли В глуши…
– Триста семьдесят четыре дня – достаточно? – спрашивает доктор.
– Вполне, вполне, – заверяем мы наперебой.
– То-то, – удовлетворённо вздыхает доктор и тут же спохватывается: – Чуть не 
забыл!
И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календаря листок 19 
апреля 1967 года.
– На память, – поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.
Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальные улетающие.
Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист, 
дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их
– дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, в Мирном 
и на станциях «Восток» и «Новолазаревская». Павел Андреевич – глава полярной 
семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и 
вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек – 
таким цены нет на трудных зимовках.
Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный и очкастый 
парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданным весельем. Улетают 
физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, доктор Лукачев… Через несколько дней 
они будут дома – мысль, в правдоподобие которой трудно поверить.
– Не нравится мне этот ветерок, – командир «Аннушки» Саша Лаптев скептически 
посматривает на небо. – По местам!
Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно щёлкает затвором своего аппарата 
– на материк улетают первые ласточки!
– От винта!
«Аннушка» разворачивается, мчится по полосе и взмывает в воздух. Затем делает 
над лагерем прощальные круги, и мы физически ощущаем, как до боли в глазах 
всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцать четыре 
бани.
Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова.
– Не грустите, доктор, нам осталось всего… двадцать три!
– Ах, как быстро летит время! – весело удивляется доктор.
Вскоре с подскока сообщают, что наши старички благополучно улетели на материк. 
Им повезло: к вечеру началась пурга.



ПУРГА

Ох и гнусная же это штука – пурга! Небо посылает её людям как напоминание: не 
задирайте носы, не зазнавайтесь, на земном шаре вы ещё не хозяева, а гости; 
мирно расходитесь по домам, терпеливо ждите и не богохульствуйте.
Примерно так мы и поступили – со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийся с цепи 
антициклон бушует, налетает, переворачивает все вверх дном и снова несётся со 
скоростью тридцать метров в секунду, дальние прогулки стоит отложить до лучших 
времён. Конечно, основные научные наблюдения продолжались