в унтах особенно не побегаешь, но у Пети за плечами словно выросли крылья. Во 
всяком случае, я ещё никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался 
собственными силами, без мотора. Медведь преследовал Петю, едва не наступая ему 
на пятки, но, когда ребята выскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, 
видимо, тоже был не без образования…
У каждого полярника есть свой неприкосновенный запас историй, и вечер 
воспоминаний у камина продолжается. Я слушаю и смотрю на Сергея. За неделю 
пурги я сблизился с ним, и мне приятно его общество. Художник наверняка 
заинтересовался бы его выразительным лицом. Высокий, худой, широкоплечий, 
слегка сгорбленный парень – это ещё ни о чём не говорит.
Но лицо Сергея незаурядно. На первый взгляд оно кажется некрасивым: впалые щеки,
 большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и усталые глаза, всклокоченные 
короткие волосы – асимметричное лицо безразличного к своей внешности человека. 
Но вот Сергей начинает говорить, глаза его теплеют от иронии и вместе с хорошей,
 открытой улыбкой сразу делают лицо привлекательным, даже красивым. И ты вдруг 
обнаруживаешь, что Сергей умён, что за его внешней простотой и покладистостью 
скрывается трудный и бескомпромиссный характер ершистого и сильного человека.
Его биография – великолепное опровержение рождённой в тихой заводи поговорки: 
«От добра добра не ищут». Десять последних лет – а всего ему 29
– Сергей, кажется, только и делал, что бегал от добра. Сын известного хирурга, 
он мог жить так, как живут многие не знавшие нужды дети обеспеченных родителей: 
закончить школу, институт и пробивать себе дорогу, пустив вперёд отца – вместо 
бульдозера. Поначалу все шло по этому проверенному шаблону. Но есть характеры, 
которые не выносят однообразия слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть 
люди, которым достаточно одной вспышки, чтобы они перевернули вверх дном свой 
быт, разорвали сложившиеся связи и очертя голову бросились в жизненный омут. Из 
таких людей часто выходят путешественники, изобретатели вечных двигателей, 
писатели, капитаны дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики – что из 
кого получится. Наверное, дорога эта самая трудная и самая интересная, она вся 
вымощена сомнениями, шатаниями и зигзагами. В такой период люди не умеют ни 
приспосабливаться к жизни, ни приспосабливать жизнь к себе. Они выбирают третий 
путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
По такой дороге и пошёл Сергей. Неожиданно для всех он оставил институт, чтобы 
стать кузнецом-штамповщиком на заводе, оператором на локаторе, декоратором в 
Большом театре и механиком на ускорителе – и потому что хотелось потереться до 
крови об острые грани жизни, увидеть, пощупать своими руками, испытать 
неизведанные ранее ощущения. И эта разбросанность, ставшее системой взглядов 
отсутствие всякой системы привели его на Север, на котором Сергей с перерывами 
уже пять лет. Он работал на Новой Земле метеорологом, механиком, аэрологом, 
попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег на трое суток и пристрелил двух собак, 
чтобы спасти жизнь остальным. Он блуждал по тундре, убил нескольких медведей (в 
порядке самозащиты – к сведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался и 
не раз был на той шаткой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Тяжело 
больной, он почти полгода лечился в Москве, перенёс несколько операций, затем 
вновь ушёл в Арктику, снова вернулся и ещё раз ушёл – на остров Врангеля.
Здесь к Сергею относятся по-разному. Когда он уедет, его будет не хватать 
многим: и больничному доктору, по звонку которой добровольный истопник Чернышёв 
ночью, в пургу побежит топить печки; и поварихам, которым Сергей всегда 
притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков, снега для воды; и 
друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм старосты холостяцкой 
комнаты.
А кое-кто свободнее вздохнёт, когда Сергей покинет бухту Роджерса. Потому что 
этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как крутой 
кипяток, ибо годы скитаний научили Сергея чему угодно, кроме примиренческого 
отношения к интригам и несправедливости.
И ещё о Сергее Чернышёве.
Мы вообще привыкли со снисходительной улыбкой смотреть, как из пушки стреляют 
по воробьям. На наших глазах бороздят небо сотни самолётов, до отказа 
нагруженных воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечего делать 
автопогрузчикам, а доктора физико-математических наук вместе со своими 
студентами отправляются в подшефный колхоз спасать картошку (один профессор 
подсчитал, что каждый вырытый им мешок картошки обходится государству в 
пятьдесят рублей). А мы лишь отдельными и достаточно беспомощными репликами 
фельетонистов реагируем на вред, который приносит стране эта бессмысленная 
растрата общественного труда, отсутствие умения – а часто и желания – взять от 
каждого по его способностям. Мне легче всего было бы разразиться громом 
рукоплесканий по поводу того, что Чернышёв променял электронику и бионику, 
которыми он бредит в полярную ночь, на рядовую техническую работу специалиста 
со средним образованием. Но ведь эта работа требует от Сергея ничтожной отдачи 
– коэффициент полезного действия не превышает 10– 15 процентов. И поэтому, 
отдавая дань уважения его трудной судьбе, я искренне желаю Сергею вновь 
заняться наукой. А своему любимому Северу он принесёт куда больше пользы, 
будучи инженером и учёным, нежели регистратором полярных сияний.
В тот вечер мы долго сидели у жаркого камина, разговаривая обо всём на свете, 
вспоминая Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так не хватает. Я 
поглядывал в окно; пурга вела себя как необъезженный жеребец: спрячешься, 
сделаешь вид, что не смотришь, – успокаивается, подходишь поближе – взбрыкивает 
копытом. До первого января оставалась лишь одна неделя, и Сергей советовал мне 
смириться с тем, что новый, 1967 год я буду встречать на полярной станции. А 
чтобы я не очень переживал из-за лопнувших планов, Сергей подарил мне