последняя ставка в борьбе за жизнь. Снова женщины ложились на снег, умоляя 
оставить их в покое, и снова мужчины силой заставляли их подниматься и 
двигаться, безразлично куда, но двигаться, потому что спасение должно было быть 
в двух шагах. И в минуту, когда гаснущая воля готова была прекратить борьбу с 
обессилевшим телом, в расступившейся на мгновенье пурге показалась гора Двух 
братьев. Каргырольтен и Опочэн, силы которых тоже были на исходе, разыскали 
пещеру и внесли в неё потерявших сознание спутниц.
Двое суток путешественники провели в этом благословенном жилище, где на 
каменном полу запросто валялись величайшие на свете сокровища – полу– истлевшие 
доски и обломки ящиков. Сундук с бриллиантами и золотом, который привёл в 
восторг Эдмона Дантеса, вверг бы замерзающих людей в отчаяние. Но в этих 
драгоценных обломках были огонь, тепло, жизнь. И, благословляя свою счастливую 
звезду, четверо жгли костёр, греясь и подкрепляясь дарами охотника Пипика – 
мясом и чаем.
– Каждый из нас видел троих и не видел себя. Но по тому, как выглядели мои 
друзья, я понимала, что меня сейчас не узнала бы родная мать. И ра– довалась – 
если можно назвать радостью это странное чувство, – что вместе со всеми лишними 
вещами выбросила сумку с зеркалом. Мы были достаточно так– тичны, чтобы не 
выражать друг другу соболезнований, хотя мне становилось не по себе, когда я 
ловила испуганный взгляд Вали. Но, говоря по совести, тог– да я меньше всего 
думала о цвете лица, куда важнее был костёр, чай и сон. Пурга снова ушла, 
продуктов оставалось совсем мало – хорошо ещё, что Опочэн подстрелил зайца – и 
мы пошли. На первых же шагах нас подстерегало несчас– тье – Каргырольтен сломал 
руку, наш славный Каргырольтен… Вам не о нас с Валей нужно писать, мы были 
только обузой, из-за нас они совсем измучились, бедняги… Теперь уже один Опочэн 
ползал по снегу и разыскивал мох, а мы с Валей поддерживали Каргырольтена. Вот 
это мужчина настоящий! Ни разу не застонал, только губы до крови изжевал. Даже 
пытался шутить, только это у него не получалось, уж очень ему было плохо. Так и 
шли шесть суток…
Алла продолжала говорить, отрешённо глядя в глубь фюзеляжа пустыми глазами. 
Наверное, перед ней на экране памяти мелькали бесконечные кадры, навсегда 
запечатлевшие самые тяжёлые в жизни двадцать пять километров. Я механически 
записывал рассказ и думал о человеческом мужестве. Каким показателем можно его 
измерить? Слишком различны его проявления и субъективны мотивы, и даже 
сверхсовершенная электронная машина не даст ответа на вопрос, кто поступал 
мужественнее – Рихард Зорге или Ален Бомбар. И тот и другой ежесекундно 
рисковали жизнью во имя высших идеалов, и оба они достойны бессмертной славы. И 
рядом с ними можно смело поставить таких людей, как Георгий Седов и капитан 
Скотт, Рудольф Абель и Юлиус Фучик, подпольщиков Краснодона и безымянных героев,
 так и не сказавших ни единого слова в гестаповских застенках. Тех, чьё 
мужество проявлялось не на одно мгновенье, не короткой вспышкой, в которой 
человек сгорал, становясь легендарным, а, подобно неугасимому огню, долго 
пылало, поддерживаемое могучей силой воли.
И я понял, что подлинное мужество – это прежде всего сила воли. Не упрямство, 
которое в конце концов можно победить логикой, а сила человеческого духа, 
обнаружить и проявить которую могут только обстоятельства. Внешние данные 
человека столь же мало характеризуют его мужество, сколько обложка – ценность 
книги.
Я видел в жизни многих людей, производящих большое впечатление своей 
мужественной внешностью. Среди них даже есть один былинный герой, который не 
побоялся в автобусе потребовать от хулиганов, чтобы они оставили девушку в 
покое. Но как бы он вёл себя на месте Аллы – не знаю. Быть может, шёл бы вперёд,
 сжав зубы. А может, хныкал бы на каждом шагу и требовал, чтобы его 
поддерживали или несли на руках. Не знаю.
Алла продолжала рассказ:
– За шесть суток прошли десять километров, и трудно рассказать про нашу радость,
 когда увидели море. Значит, шли правильно. Я уроженка Краснодара, не раз 
бывала в Сочи, но это замёрзшее и мрачное Чукотское море, все в торосах, мне 
казалось самым прекрасным и родным. Только здесь нас ждало такое разочарование, 
что руки опустились. Совсем над нами пролетели два самолёта. Мы прыгали, 
кричали, стреляли из винтовок – самолёты ушли. Было обидно до слез, словно не 
протянули руки утопающему… Только мы ошибались, увидели они нас. И наверное, 
вовремя, потому что сил у нас оставалось не идти, а ползти. Мы-то ещё могли, а 
Каргырольтен… Обмороженные, лица и руки в чёрных волдырях – думали, все… Очень 
обидно было не дойти, километров пятнадцать до Шмидта оставалось… Глазам своим 
не поверили, когда подошёл вездеход. Думали, бред начинается…
– Через три недели вышла из госпиталя, – закончила Алла, – и впервые взглянула 
в зеркало, раньше не хотели давать. Ну и ну, думаю, теперь тобой, Алла 
Николаевна, белых медведей пугать можно. Чуть в обморок от ужаса не упала: 
худая как палка, лицо распухло, все в тёмных пятнах, глаза – как после тяжёлых 
родов…
Алла испытующе посмотрела на меня. Я улыбнулся. Честное слово, я не обнаружил в 
её лице ничего такого, что могло бы перепугать белого медведя. Тридцатилетняя 
женщина, с быстрыми серыми глазами, на щеках – здоровый румянец; и лишь 
внимательный взгляд человека, знающего её одиссею, мог обнаружить на лице моей 
миловидной попутчицы слабые следы неравной борьбы с тундрой, пургой и морозом.
– Гм… – с улыбкой сказал я.
– Не «гм», а косметика, – поправила Алла, – теперь рассказывайте вы. Правда, 
что в Москве туфли на шпильках из моды выходят? А помаду какую покупают – 
бледную или поярче? Неужто не знаете? А юбки – до колен?