сокурсники завидовали: «Батя у тебя знаменитый, 
все полярники его знают!», Игорь совершенно искренне отвечал: «Лучше бы он был 
знаменитым настройщиком музыкальных инструментов». И он не лукавил: отец не 
только не помогал ему продвинуться на каком-либо поприще, а наоборот, всячески 
мешал. Когда на четвертом курсе Игоря собирались выдвинуть в совет 
научно-студенческого общества (важная ступенька к аспирантуре!), именно 
Чистяков-старший посоветовал не делать этой ошибки: не заметил, мол, у сына 
тяги к научной работе (будто в аспирантуру попадают те, у кого есть тяга); 
через год, когда распределяли на практику, вместо экзотического плавания в 
тропиках отец порекомендовал отправить сына в Амдерму: «Пусть поварится в 
полярном котле». Уговоры были бесполезны. «Я лучше знаю, что нужно такому 
прохвосту, как ты. Учти, из глыбы гранита может получиться и статуя, и щебень 
для мостовой!» А если Игорь заикался о том, что он не гранит и не хочет быть ни 
щебнем, ни статуей, отец лишь ожесточался и с еще большим усердием следил за 
тем, чтобы карманных денег у сына хватало разве что на транспорт и обед в 
студенческой столовой.
«Золотой середины» для Чистякова-старшего не существовало, да – да, нет – нет, 
черное – белое, и никаких оттенков. Порхающие по жизни мотыльки, а к ним он 
относил всех, бесцельно, то есть не на одну лишь работу, растрачивающих свое 
время – его раздражали; естественное, а потому простительное стремление молодых 
людей следовать быстро меняющейся моде, вызывало у него презрение; 
относительную свободу нравов, пришедшую на смену аскетизму его молодости, он 
решительно отвергал, не пытаясь вникнуть в ее причины. Он с горечью 
констатировал, что вечные ценности девальвируются, забывая, что ценности эти 
существуют лишь в условиях пространства и времени. Он судил по самому себе, что 
было не очень справедливо, ибо нельзя общие правила выводить на основе 
исключений.
Отец и сын не понимали друг друга, жили в разных измерениях – явление, которое 
и до и после Тургенева волновало и будет волновать людей разных поколений; 
иногда они находят общий язык, чаще нет, и кто в этом виноват – вопрос сложный 
и многогранный: скорее всего никто, потому что нельзя винить время за то, что 
оно движется вперед и что каждый виток спирали меняет какие-то представления о 
жизни; процесс этот необратим, и остановить его так же невозможно, как 
невозможно убедить внука, что ему к лицу дедушкин картуз. Как ни в чем другом, 
здесь важен такт, и ничто другое но может нанести большего вреда, чем попытки 
силой навязать свой образ мышления, свое кредо.
Подобно многим родителям, Чистяков-старший об этом не задумывался или не хотел 
задумываться, что в сущности одно и то же. С юных лет жизнь его была тяжелой, а 
радости немногочисленны; женитьба на любимой женщине, которая годами растила 
сына без него, открытия, за которые награды получали другие, так как лично его 
интересовали не почести, а признание нескольких таких же, как он, одержимых 
ученых; рыбалка и отдых на даче, которую он построил своими руками, и общение с 
двумя-тремя друзьями, полностью или хотя бы частично разделявшими его убеждения.
 Лишь с двумя-тремя – потому что Чистяков-старший с его прямолинейностью и 
бескомпромиссностью наживал врагов куда более успешно, чем доброжелателей. 
«Чего тебе не хватает, так это парочки слабостей, – сказал ему как-то старый 
друг. – Наше время характерно всеобщей тягой к компромиссам, а что такое, по 
сути дела, компромисс? Живи сам и не мешай жить другим. А ты мешаешь! 
Приглашают тебя в оппоненты – не оставляешь от диссертации камня на камне, хотя 
она вполне посредственная и можно было бы процедить сквозь зубы парочку ничего 
не значащих слов; добрую четверть научных сотрудников института ты требуешь 
уволить за лень и бездарность – будто в этом виноваты они, а не закон 
Паркинсона; всемогущий зам плоско, но добродушно шутит по поводу длины юбки 
твоей аспирантки – объявляешь его пошляком, хотя от подписи этого пошляка 
зависит твоя экспедиция; вот и получается, что от таких праведников, как ты, 
никому жизни нет – в том числе и самому тебе». И верно, Чистяков-старший никого 
не щадил – и его не щадили: значительную часть столь ценимого им рабочего 
времени он тратил на то, чтобы отбиваться от наветов и защищать свое доброе имя.
 Это уже обошлось ему в микроинфаркт и несколько длительных, тяжелых приступов 
стенокардии – пример, которым сын отнюдь не собирался руководствоваться в своей 
жизни.
Игорь же был просто веселый и покладистый малый, которого день сегодняшний 
заботил неизмеримо больше, чем завтрашний: он без особого рвения, не 
перенапрягая мозги, учился, в меру занимался спортом, с тайной помощью матери 
ухитрялся не отставать от моды и с превеликим пылом отдавался тому, к чему 
звало его естество, то есть предпочитал бездумное, но очень приятное общение с 
Валей, Жанной, Алькой изучению рекомендованных отцом мудрых, но скучнейших 
монографий. Все, что требовало сосредоточенности и размышлений, его отпугивало, 
так как отнимало время и силы, а воровать у себя молодость только ради того, 
чтобы удостоиться похвалы отца, Игорь считал верхом глупости. Следуя совету 
своего любимого Оскара Уайльда, в котором он воспринял лишь внешний блеск, он 
без сопротивления уступал искушениям и беспечно скользил по поверхности, не 
оглядываясь назад и не всматриваясь вперед, пропуская мимо ушей советы и утешая 
себя тем, что «мудрость приходит вместе с ревматизмом и гипертонией».
Однако эту, самую главную и приятную часть своей жизни он тщательно оберегал от 
чужих взглядов – случай с Алькой был досаднейшим недоразумением. Будучи от 
природы неглупым и наблюдательным, он усвоил, что в глазах общества следует 
выглядеть как можно лучше. В институте Игорь вел себя чрезвычайно 
осмотрительно: чтобы не вызывать нездоровой зависти, держался в середнячках, 
вопросы преподавателям задавал лишь те, на которые было легко и приятно 
отвечать, не лез вперед, не чур