рьеру – все свое будущее он отдал бы за то, 
чтобы сейчас, сию же минуту хлопнула дверь и, сгибаясь, чтобы не удариться 
головой о притолоку – сколько раз это вызывало смех! – в избушку вошел Дима 
Кулебякин.
Так думал, терзаясь, Анисимов, и ничто не отвлекало его от этих горьких мыслей.
Люди спали. Во сне было спасение – и завтрак, и обед, и ужин, и течение времени.
 Жаль, теперь ему не уснуть… С чего начались его ошибки? С того, что не проявил 
твердости, взял на Диксоне пассажиров… Он вспомнил, как два с лишним года назад,
 будучи на ледовой разведке, сел в тумане на вынужденную на припае, а припай 
взломало, самолет быстро пошел ко дну, а они скакали со льдины на льдину, пока 
не нашли более или менее надежную, а туман все не проходил, и лишь на третьи 
сутки их разыскал и снял вертолет. Тогда все было куда хуже: в мокрой одежде 
под ветром, такие же голодные, только прилечь негде, нечем согреться – 
гимнастикой спасались… Да, было хуже, но без пассажиров!
Погоди, остановил себя Анисимов. А кто, не будь на борту Белухина с его 
бесценным опытом, вывел бы экипаж на Колючий? Кто помог бы нести Бориса? И, 
самое главное… – на сердце у него потеплело, – самое главное…
– Водички, Матвеич?
– Пожалуй, – сипло произнес Анисимов. Прокашлялся, выпил. – Спасибо… Захар, 
держи марку.
– Понимаю, Матвеич,
– Срываешься ты.
Кислов криво усмехнулся.
– Как выругаешься – вроде и полегчает. Не мог довериться, с собой взять…
– Пошел бы?
– Сомневаешься, Матвеич?
– Нет, друг, не сомневаюсь. Только не пришлось бы вместо одной две похоронки 
сочинять… Буди Игоря, его очередь.
– А, пусть сопит, погоду посмотрю,
– Ну, иди.
Ворчливый Захар, ерепенистый, в уныние легко впадает, а ведь тоже преданный 
самолету и экипажу, сколько раз его, классного радиста, на более теплые 
местечки сманивали – не ушел. С Димой, Борисом ругался, каждое слово оспаривал, 
а любому горло за них готов был перегрызть. И Борис Диму любил, «большой 
ребенок» – о нем говорил, прощая всяческие Димины заскоки. Хороший экипаж… был…
– Не раскрывайтесь, Илья Матвеевич, – над ним склонилась Невская. – О, 
температура у вас, кажется, под сорок.
– Это кажется, – Анисимов улыбнулся. – Я только минуту назад вспомнил, что мне 
скоро сорок. Совпадение, правда?
– Вы все-таки закройтесь, пожалуйста. В иных обстоятельствах я была бы рада вас 
поздравить.
– И я буду рад – вне зависимости от обстоятельств.
– Мы принесли вам слишком много горя, – голос у Невской дрогнул. – В том, что 
Гриша смолчал о Диме… ну, в том, что у него детские представления о чести, и я 
виновата.
– Честь у человека всегда одна, – сказал Анисимов, – на все случаи жизни.
– Вы правы, – сказала Невская, – только ни мне, ни Грише от этого не легче.
Анисимов повернулся на бок и взял в свою горячую ладонь невесомую руку Невской.
– Иной раз за несколько дней человека узнаешь лучше, чем другого за всю жизнь,
 – волнуясь, сказал он. – Может быть, я эгоист, Зоя Васильевна, да, грубый 
эгоист, но я счастлив, что судьба привела вас на Диксон… ко мне на борт. Это 
самое главное… я недавно думал, что это самое главное… Простите, я сбиваюсь…
Невская молчала.
– Мне многое нужно вам сказать, – продолжал он, – но об одном хочу вас просить. 
Сорок мне исполнится в начале декабря, и этот день будет для меня праздником, 
если мы – вы, Гриша, я – окажемся за одним столом.
Возвращение Кислова прервало разговор, и это, подумал Анисимов, наверное, 
хорошо. Его сильно знобило, не только от жара, но и от волнения; в том, что 
Невская молчала, не пыталась потихоньку, чтобы не обидеть его, забрать свою 
руку, он видел благоприятный признак; и вообще, как ни замечательно она собой 
владеет, ее глаза светились, они будто поощряли: «Говори, говори еще…» Эх, если 
бы Дима…
Смешанные чувства – – горечь утраты и нежданное предвкушение счастья – 
охватывали Анисимова все с большей силой. Сейчас ему так важно остаться наедине 
с самим собой, понять, что с ним происходит. О Диме – думай, не думай, делу не 
поможешь, Дима, как шрам, останется на всю жизнь. Если не произойдет чуда!
Укутавшись с головой, чтобы не слышать разговора Захара с Игорем, Анисимов стал 
думать о том, какой прекрасной станет жизнь, если произойдет чудо и Кулебякин 
вернется. А ты слюнтяй, удивился он, чувствуя, что глаза становятся влажными, 
ишь, размечтался. Хорошо, не видит никто, решили бы, что командир совсем скис. 
И очень напрасно решили бы, потому что именно теперь командиру по-настоящему 
захотелось жить!
Он с трепетом вспомнил свой неожиданный для самого себя порыв, и горячая волна 
нежности к изможденной, исстрадавшейся женщине захлестнула все его существо.
Теперь ему казалось глупым и позорным, что он собирался поставить крест на 
своей судьбе. Он будет бороться, ему еще слишком много надо сделать, не только 
ему нужны полярные широты, но и он нужен им.
И еще ему очень нужна она… они, поправил себя Анисимов, ведь он всегда так 
хотел иметь умного, чистого, с полуслова понимающего его сына. Ради них он горы 
своротит, он снимет с хрупких плеч Зои… – он даже встрепенулся, потому что 
впервые назвал ее Зоей, – бремя