тбор ослаб и в Арктику хлынул «случайный люд». 
Многие над ним посмеивались, обзывали «старым ворчуном» и «мастодонтом», но эти 
прозвища не только его не обижали, но даже льстили, поскольку напоминали ему о 
причастности к славной когорте первопроходцев, которых осталось – по пальцам 
пересчитаешь: «иных уж нет, а те далече», хворают на пенсиях или тешатся 
воспоминаниями в служебных кабинетах…
Хотя Пашков признавал, что иные из молодых тоже не лыком шиты (тому же Илье 
Анисимову еще сорока не было), он упорно стоял на том, что «народ обмельчал», и 
не упускал случая поворчать по этому поводу. Блинкову, например, он не мог 
простить, что тот долго торговался, прежде чем решился начать поиск. В прежние 
времена за такую торговлю летчика ославили бы на всю Арктику, а нынче ему нужно 
кланяться, льстить и благодарить (вон Авдеич до самого трапа провожает), что 
согласился спасать товарищей в нелетную погоду. У настоящего человека, думал 
Пашков, совесть просыпается не постепенно, а сразу: узнав, что Илья сел на 
вынужденную, Блинков-старший сначала бы послал экипаж готовить самолет к вылету,
 а потом уже стал бы обсуждать погоду и план операции…
Так ворчал про себя Пашков, еще не зная, что совсем скоро Блинков-младший 
заденет его за живое, ошеломит своим предерзким поступком.
* * *
Зубавин оказался прав только наполовину: настроение у Блинкова в самом деле 
было скверное, но лишь до тех пор, пока самолет не оторвался от полосы.
В такой же степени ошибался и Пашков: Блинков действительно праздновал труса, 
но совсем не по той причине, на которую намекал начальник Голомянного.
Блинков просто панически боялся, что Зубавин каким-то образом дознается и 
поставит крест на его идее. Секрет, о котором знают двое, уже не секрет, а в 
данном случае в него был посвящен весь экипаж. Васильев, Хлопчиков и Шевченко 
без восторга, но согласились, а Уткин идею решительно не принял. Вместо того 
чтобы отдохнуть самому и дать поспать командиру, Уткин вызвал его на бесплодный 
спор (бесплодный потому, что решение Блинков уже принял), доказывал, сыпал 
аргументами и в заключение предложил взять в арбитры Авдеича, то есть сделать 
именно то, чего Блинков опасался больше всего. Можно было бы найти предлог и 
оставить Уткина на Среднем – переутомился, потерял, мол, реакцию, и тому 
подобное, но он в этом случае не удержался бы и преждевременно разболтал 
секрет; к тому же Блинков ценил своего второго пилота и очень не хотел 
оказаться без него в той сложной ситуации, какой неминуемо суждено было иметь 
место. Пришлось часа два Уткина переубеждать, уламывать, взывать к лучшим 
чувствам, и в результате полноценно отдохнуть не удалось.
Сильно подергал нервы и Пашков, с его намеками и прямыми выпадами. «Мастодонт» 
и есть! Думает, если мерз в Арктике больше других, то за это нужно перед ним 
ходить на полусогнутых и почтительно внимать его наставлениям. Ну, ценим мы, 
что вы первыми здесь зимовали и трассы прокладывали (кстати говоря, до Пашкова 
Северную Землю обживали и Ушаков с Урванцевым, и Кренкель с Мехреньгиным, и 
Кремер), спасибо большое вам за это, но у вас была своя жизнь, а у нас своя, и 
нечего упрекать нас за то, что вы годами таскали единственную пару штанов. 
Будто мы виноваты, что в магазинах продают телевизоры и магнитофоны, а женщины 
научились красиво одеваться. «Я бы на твоем месте… Вот мы в свое время…» Дядя 
был первоклассным летчиком, а теперь такой же брюзга. «Старики потому так любят 
давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры», – вспомнил 
он чье-то изречение. Сбрось дяде Косте лет двадцать, куда бы девалась вся его 
мудрость!
Словом, по-настоящему спокойно Блинков почувствовал себя тогда, когда самолет 
оторвался от полосы и Авдеич с Пашковым остались внизу. Теперь помешать ему 
могли не люди, а обстоятельства, с которыми, как подсказывал опыт, справиться 
легче. Главная помеха во всех делах – люди с их инструкциями и боязнью за свое 
положение. Авдеич вроде получше других, но совсем не ясно, как он повел бы себя,
 узнай, что Блинков летит вовсе не на сброс…
Зона обледенения предупредила о себе рваной облачностью, опустившейся почти до 
поверхности моря. Самолет легко пробивал ее, не успевая набрать лед, но через 
несколько минут облачность станет сплошной, и поэтому долететь до Медвежьего 
нужно по возможности быстрее. Вылет и был запланирован с таким расчетом, чтобы 
оказаться в заданном районе с началом сумерек. Фактически они уже наступили: с 
каждой минутой тьма бледнела, словно маляр добавлял в чернь белил, и в самое 
ближайшее время установится этакая неопределенная видимость, когда с высоты, 
скажем, ста метров можно будет худо ли, бедно ли, но разглядеть местность. В 
прошлый поиск Блинков обратил внимание, что на северо-западе острова припай как 
будто не изуродован подвижками, и Васильев прокладывал курс именно туда. Теперь 
все зависело от того, не опустилась ли облачность слишком низко. Если 
опустилась – самолет будет слишком быстро покрываться льдом, и, ничего не 
поделаешь, придется пойти на сброс; если же нет – ни пуха тебе, ни пера, Михаил 
Блинков!
* * *
Идея Блинкова заключалась в том, чтобы совершить посадку на припайном льду.
Вообще говоря, с той поры, как на это отважились первые полярные летчики, таких 
посадок совершались сотни, и нынче они считались заурядными, не требующими от 
пилота сверхмастерства. Садились ночью и на обозначенные кострами ледовые 
аэродромы дрейфующих станций, и на айсберги садились в Антарктиде, и в 
«прыгающих» экспедициях на неизвестной толщины и прочности лед. Обычное дело, 
работа как работа.
Садились, но с одним непременнейшим условием: приличная видимость и подходящая 
погода. Непременнейшим! Если, конечно, обстоятельства не заставляли идти на 
вынужденную, как пришлось сдела