нку. Боялись мы этого Яшку, как огня, медосмотр 
он проводил лучше любого доктора – чуял спиртное за версту, тут же начинал 
беситься, рычать и прыгать. «Идите, отдыхайте, голубчик, – ласково говорил 
Крузе, – приводите себя в порядок». Никуда я тебя не пущу, зеваешь, глаза 
красные…
– Вот и хорошо, – согласился Блинков, – отосплюсь у тебя на диване.
– Обрадовался, – с насмешкой проговорил Пашков, – ничего, пусть летит, на сброс 
даже его хватит. Вот если бы…
– … вместо младшего был старший, – подхватил Блинков, – он бы… Что бы сделал 
мой дядя, Юрий Викторыч?
– Очень хочешь знать?
– Очень.
– Только не пугайся, – тем же тоном продолжал Пашков. – Он бы не на сброс пошел,
 а на посадку.
– Ай-ай-ай! – Блинков поцокал языком. – То дядя, – он сокрушенно развел руками,
 – ас! Впрочем, если дашь письменное разрешение…
– Гербовой бумаги у меня нет, – усмехнулся Зубавин, – могу только на туалетной.
– Не пойдет, – возразил Блинков, – на ней печать расплывется. А мне 
оправдательный документ нужен, по всем правилам.
– Ладно, и в самом деле нечего время терять, – Зубавин взял со стола листок. – 
Значит, грузишь продовольствие, одежду, валенки, аптечку, газовую плитку…
– Плитка там есть, – перебил Пашков, – и два баллона с газом.
– Ничего, пусть запасную сбросит… Рацию хорошо запаковал?
– Я ж говорил, в тюк с одеждой.
– Мало ли что говорил… Письмо Илье не забыл? Не скрипи зубами, лишний раз 
проверить не мешает. Ну, ступай.
Блинков кивнул и вышел из кабинета.
– Дела, Викторыч, хуже некуда, – устало проговорил Зубавин, – вторые сутки 
никто не пробьется, на одного Мишку и надежда… Сон плохой снился. Будто мы с 
Ильёй сидим, приговариваем бутылочку со строганиной, и вдруг вижу – у Ильи лицо 
в крови, так и хлещет…
– Вот я и говорю, торопиться надо, на вездеходах надо идти!
– Лучше меня знаешь – не пройдешь… На всякий случай будь «на товсь», вдруг на 
связь выйдут, мало ли что у них. Хотя все равно не пройдешь,
– Ну, это бабушка надвое сказала.
– Идти-то не бабушке, а тебе. Не нравится мне, Викторыч, Мишкино настроение, – 
Зубавин подошел к вешалке, надел шапку и полушубок, – орет на всех, письмо 
какое-то написал…
– Что за письмо?
– А черт его знает, – Зубавин вытащил из кармана конверт, повертел его в руках, 
посмотрел на свет. – Запечатано. Дежурная принесла, велел, мол, Блинков 
передать после отлета.
– Вскрой и прочти.
– Успеется. – Зубавин пошел к выходу. – Ты посиди, провожу самолет.
– Труса празднует твой Блинков, – сказал Пашков. – Или скорее телегу на тебя 
сочинил: «Несмотря на ваше указание обеспечить безопасность поисковых полетов…»
– Плевать я хотел на телегу, – отозвался Зубавин. – Позвонят, скажешь, что я на 
полосе.
Оставшись один, Пашков подошел к окну.
Погода понемногу портилась – на вторую половину дня Савич предсказал низовую 
метель. Небо закрылось, звезды исчезли, полосу подметал боковой ветер. Ее конец 
терялся в темноте, там, где через косу шла дорога к Голомянному, а прямо перед 
окном, высвеченный прожекторами, подрагивал стальным телом Ил-14. Ревели моторы,
 кто-то стоял в грузовом люке и принимал тюки, вокруг суетились люди, Авдеич 
что-то говорил Блинкову, положив руку ему на плечо.
Успокаивает, поморщился Пашков, проводит сеанс психотерапии. К 
Блинкову-младшему Пашков чувствовал стойкую антипатию: случайный, завтра же 
ускачет вприпрыжку, если поманят на международные рейсы. Случайные – они 
осторожные, берегут себя для полетов в Париж, Дакар и Гавану, дома новая с 
иголочки форма приготовлена, штиблеты.
Когда-то таких «перекати-поле» к Арктике близко не подпускали.
Как и его друг Авдеич, Пашков гордился тем, что пришел в Арктику тогда, когда 
шли сюда по призванию; в те времена их было мало, они знали друг друга по 
именам, и если с кем-либо случилась беда, все, кто мог, с разных сторон 
слетались на выручку; а ведь фронтовые генералы, полковники простыми 
командирами кораблей летали, что ни имя, то биография! И еще Пашков очень 
гордился тем, что «добро» на первую зимовку в бухте Тихой дал ему, безусому 
парнишке, не кто-нибудь, а сам Отто Юльевич Шмидт. «По рекомендации тов. 
Шмидта» – так и было написано в характеристике, которую Пашков берег как 
величайшую свою драгоценность и хранил в одной коробке вместе с полученными за 
Арктику наградами. Святое имя – Шмидт. Никто лучше его не понимал, что без 
познания и завоевания Арктики неисчислимые богатства тундры не поднять. Пожилой 
человек, всемирно известный академик, а лично возглавлял экспедиции на не 
очень-то приспособленных ко льдам судах (куда там «Челюскину» до сегодняшнего 
ледокола – спичечный коробок!), чтобы доказать, что сквозное плавание по 
Северному морскому пути возможно в одну навигацию. Всколыхнул, поднял Арктику! 
Какие люди были…
Когда молодые доказывали Пашкову, что он то время идеализирует, что раньше 
Арктику разведывали единицы, а теперь штурмуют колонны, он предпочитал 
отмалчиваться; он понимал, что молодые по-своему правы, но сожалел, что из-за 
этих самых колонн естественный