|
ндир, когда узнал, что связи больше нет, и
глубокая обида невинно оскорбленного человека взяла его за горло. Подай им все
на тарелочке! А кто виноват, что больше нет? Тот, кто завел машину в это
чертово болото! Ты завел, ты и расхлебывай!
Екнуло сердце: самолет, трясясь, провалился в воздушную яму… А расхлебывать-то,
между прочим, придется вместе, вспомнил Захар и ощутил знакомый холодок вдоль
хребта, отвратительный холодок с мурашками по всему телу, который появлялся
всегда, когда самолету грозила вынужденная. Услышал через распахнувшуюся дверь
кабины смех пассажиров, изобретательно и длинно выругался по их адресу и
тоскливо посмотрел на немую радиостанцию.
Грузиков больше не было, он прицепил к проволоке молоток и опустил эту жалкую
выпускную антенну вниз: чем черт не шутит, когда бог спит? Тут в наушниках
что-то слабо пискнуло, и, встрепенувшись, Кислов застучал на ключе: «Я 04213
вышли из строя правый мотор радиокомпас высотомер лед крыльях шестьдесят
миллиметров дайте привод прием».
Средний не отвечал.
* * *
Хуже всего было Диме Кулебякину.
Почему – знал только он сам. Валька-повариха, чтоб ее… всегда была баба как
баба, на часок приглашала – и будь здоров, а вчера в полночь хотел уйти, чтоб
выспаться, – дверь заперла и ключ в форточку выбросила, до утра не отпускала.
Конечно, очень бы захотел уйти – ушел бы…
И впервые в жизни бортмеханик Кулебякин изменил своему Ли-2: с прохладцей, без
любви подготовил машину к полету, не прогнал как следует моторы. А на вопрос
командира корабля кивнул: все, мол, в порядке.
Карбюратор левого мотора – простил, правого – жестоко наказал: обледенели сетка,
дроссельная заслонка и диффузор.
Подвел, обманул Матвеича – единственного человека, которого Кулебякин
по-настоящему любил и уважал!
Гнали из авиации – Матвеич поручился, отбил; на пятнадцать суток за мордобой
сажали – Матвеич приходил в милицию, униженно просил, уводил за руку. Верил!
Верил, что Дима Кулебякин, для которого не так уж много в жизни святого, не
подведет, что самолет для него свят, что разгульная натура бортмеханика
смирится при виде старого, ворчливого Ли-2.
И смирялась. Ни одну подругу свою так не баловал Кулебякин, не было в полярной
авиации бортмеханика, более преданного своей машине, готового по первому ее
требованию выполнить любой ее каприз. Разве что цветами не украшал.
И теперь за то, что самолет отбивается от циклона одной рукой, был в ответе он,
Кулебякин. И если не отобьется – виноват будет только, он, и больше никто. И,
конечно, Матвеич об этом догадывается – по несвойственной ему, Диме,
угодливости, по его суетливости и безмерной готовности выполнить – бегом! –
любое указание.
Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и левый
мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки – за двоих держать в
воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх перед лицом
почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся за свою жизнь –
никакого подобного чувства он но мог себе позволить.
В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть
любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих навстречу
женщин. Но если бы ему так и сказали – никого, он бы искренне удивился, потому
что больше всего на свете любил Матвеича и его самолет.
И Кулебякин страдал.
* * *
Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в
высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед на
крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать, какая
участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно-молочную,
смертельно опасную облачность.
Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта женщина,
с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в молодости была
хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее к себе и приласкать
напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей и вряд ли правильно
поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и проворчала: «Уж не
провинился ли, старый черт?»
– Трясет как в лихорадке, – сказал Игорь Чистяков. – Но самое приятное ощущение.
– За приятными надо было лететь в Ялту, паря, – отозвался Белухин.
– Мы с Зоей этим летом были в Ялте, – похвастался Гриша. – Дикарями.
– Между прочим, на крыльях лед, – прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.
– Арктика… – напомнил Белухин. – Потому и лед, а не эти, как их… настурции.
– "Мне миленок подарил аленький цветочек…", – пропела Лиза. – Игорь, а ты какие
цветы любишь?
Чистяков оторвался от иллюминатора.
– В самом деле, лед. И много!
– Арктика, – важно сказал Гриша. – Кухня погоды!
– Ты какие, говорю, цветы любишь? – переспросила Лиза.
– Ну, гвоздики, – наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.
– Как Оскар Уайльд, – будто про себя пробормотала Невская.
– Один из моих любимейших писателей, – оживился Чистяков. – Обожаю его пьесы и
«Дориана Грея».
– Слишком изыскан, – сказала Не
|
|