с пути, достала его на изувеченном торосами 
поле.
В таком диком хаосе нагроможденных одна на другую льдин ему еще бывать не 
доводилось. Когда шли к Колючему, торосы тоже были, но куда безобиднее – и 
гряды покороче, и высотою всего лишь в два-три метра. О таких же он только 
слышал – чуть ли не отвесные горы с двухэтажный дом, на которые и не 
вскарабкаться: пытался, да соскальзывал вниз, спасибо еще, что руки-ноги не 
поломал, не вывихнул; мало того, пока брел вдоль нескончаемой гряды, провалился 
в какую-то яму и еле выбрался из нее: не будь топора, так бы в этой яме и 
остался. Сильно напуганный уроком, каждый метр впереди себя теперь прощупывал 
палкой, но от замедленного темпа стал ощутимо мерзнуть, плюнул на осторожность 
и пошел быстрее. Обходил одну гряду, наталкивался на другую, третью, и не было 
им конца… А заструги давно не попадались, и батарейки сели, и стрелка компаса 
ускользала, расплывалась перед слезившимися глазами.
Впервые за время пути Кулебякин почувствовал, что начинает сдавать: на 
заснеженных участках все с большим трудом выдергивал ноги, на чистых – 
спотыкался о неровности и падал с размаху на лед и, что хуже всего, ступил в 
снежницу и набрал полный валенок воды. Нашел в торосе нишу, стащил валенок, изо 
всех сил растер, а потом обмотал шарфом ногу, портянку выжал и сунул на голое 
тело – сохнуть, и долго прыгал, бил ногой о лед, пока по ней не разлилась 
горячая боль. Но сильнее, чем мокрый валенок, напугало его другое: присев на 
грань тороса передохнуть, он задремал и очнулся лишь тогда, когда свалился и 
пребольно ударился головой.
Он зло обругал себя: забыл про камень, взятый именно для того, чтобы не 
задремать. Белухин рассказывал, что, заблудившись в пургу, он бил по телу таким 
камнем, и от боли не впадал в забытье; вот Кулебякин и подобрал на всякий 
случай голыш, хотя и не верил, что никчемные восемь километров утомят его так 
сильно и голыш может пригодиться. А восемь-то километров по карте, напрямик, – 
это тебе, брат, не самолет, редко когда в Арктике прямая дорога самая короткая…
Послышался треск, и он не столько увидел, сколько угадал, что под ногами лед 
лопнул; прыгнув в сторону, он отбежал на несколько шагов, постоял, пока сердце 
перестало рваться из груди, и побрел наугад. Летая в «прыгающих» экспедициях и 
поглядывая свысока на взорванные, в сплошных нагромождениях и выбоинах поля, 
Кулебякин привык к тому, что Матвеич всегда находил достаточно ровную льдину 
для посадки, а раз так, то и он рано или поздно обязательно набредет на такую 
же. На ней, конечно, будут заструги, он уточнит направление, и тогда все станет 
хорошо.
Левая нога теряла чувствительность, часто теперь приходилось прыгать и бить 
валенком о лед, и эта пустяковая физкультура отнимала много сил. Поземка не 
унималась, кружила, и небо над головой было беспросветное, и тоскливое чувство 
одиночества, которого Кулебякин не испытывал, пока шлось легко, все чаще 
охватывало его. Сознавая, что это ощущение опасно и может перерасти в гибельную 
безнадежность, он гнал его бранью и подбадривал себя тем, что тогда, когда они 
выбирались к Ключевому, даже женщины не падали духом и верили в удачу. И думать 
смешно, что он, Дмитрий Кулебякин, позволит поземке себя угробить, как 
последний хлюпик! По двое-трое суток он мог не спать, оленя тащить на плечах по 
тундре, и не было в жизни такого случая, чтобы железное его тело, которым он 
так гордился, запросило пощады, отказалось бы ему повиноваться. И думать 
смешно!
Выбрав момент, когда ветер чуть поутих, он укрылся за торосом, насухо вытер 
лицо носовым платком, включил фонарь и всмотрелся в компас. Хилый лучик 
скользнул по стрелке, но тут же исчез и больше не появлялся. Кулебякин на 
всякий случай пощелкал зажигалкой, с сожалением сунул ее в карман и задумался. 
Сначала мысли были одна безотраднее другой, а потом его вдруг всколыхнуло: 
погода-то явно улучшается! Ветер слабее… еще слабее… и облака исчезают… нет, не 
может быть, вот это сюрприз – солнце! Кулебякин радостно рассмеялся – а еще 
говорят, что чудес на свете не бывает. Вот оно – чудо, солнце в полярную ночь!
Но какой-то уголок мозга не поверил в чудо и заставил Кулебякина открыть глаза. 
Немеющей рукой он достал из кармана камень, беспощадно, до крови наказал себя 
за глупость и снова задумался, пытаясь догадаться, куда показывала стрелка. 
Понял, что это тоже глупость, встал и снова пошел наугад.
А вскоре торосы кончились, началось ровное поле, и он натолкнулся на заструг.
* * *
Если бы не тот заструг, быть бы Кулебякину без вести пропавшим, потому что шел 
он не к Медвежьему, а в открытое море.
Заструг был хорошо обветренным, его гранитно-твердое тело острием своим 
указывало на юго-восток. «Вроде скелета на Острове сокровищ, что Сильвер нашел»,
 – весело припомнил Кулебякин. Так бы и приласкал, обнял, как самую желанную 
женщину, этот заструг! Вот бы никогда не подумал, что эти плохо различимые с 
воздуха заструги, которые Матвеич люто ненавидел и от которых выруливал 
подальше, могут принести человеку столько радости.
– Прости, браток, – с сердцем сказал Кулебякин, обломал и поставил вертикально 
острие, похлопал его на прощанье рукой, как друга по плечу, и двинулся в путь. 
Будто сил прибавилось, ноги сами собой затопали! А сердце весело отстукивало: 
двадцать-тридцать раз «тук-тук-тук» – и новый заструг. Ногой – по острию, 
обломок – на спину заструга, будешь, браток, ориентиром, мне еще обратно нужно 
идти, с грузом! И поземка вроде бы подутихла, и лед больше ни разу не лопался, 
и небо не казалось таким беспросветным, а в один момент даже нежданная 
звездочка подмигнула – путеводная, обрадовался Кулебякин, привет тебе, привет!
– Э-ге-гей! – хотел крикнуть он, но из озябшего горла вырвался хрип. Это даже 
рассмешило Кулебякина, плевать,