е обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не ночь, а 
сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на двести пятьдесят. 
Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и Блинков успевал не 
только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо освещенную поверхность.
 Да и без ракет в сумерках очертания островов, припай у их берегов, скалы 
виделись более контрастно, а поземка, которая ночью казалась сплошной, на самом 
деле была с большими просветами, и отдельные поверхности дрейфующих льдов и 
островов лежали как на ладони.
Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков – 
островами Медвежьим, Треугольным и Колючим – облачность висела слишком низко. 
Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами, то здесь 
приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой малой высоты? Не 
говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя высокими скалами, и 
Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том, чтоб на них не 
напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет чиркал о нижнюю кромку 
и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось покидать квадрат, потом 
снова возвращаться – сизифов труд…
А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков 
теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От опасной 
игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по командной УКВ 
каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих разговоров 
экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока хватит горючего. 
И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и иначе командир 
поступить не может, запас прочности в людях понемногу испарялся, реакция 
притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть может, пора возвращаться.
… Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто и не 
слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и смотрел 
только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый, он не 
откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его удалось лишь 
однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд. Теряясь в догадках, 
что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа завел разговор о Ксане 
и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет дожидаться поклонника, 
променявшего ее роскошную личность на квадрат поисков; ответ Блинкова всех 
поразил: «Плевать… Глаза у нее коровьи, у твоей Ксаны».
А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану радиограммами и 
таял от ответных!
С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять не 
мог, во сошлись на том, что его будто подменили.
А что произошло, знал только сам Михаил Блинков.
* * *
Многие считали его баловнем судьбы.
Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром корабля, 
другие – его счастливой внешности, женатые – свободе, неженатые – неизменному 
успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких со стороны 
Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег – куры не клюют, ни 
перед кем отчитываться не надо, захочет – поедет в отпуск, куда глаза глядят, в 
любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не жизнь, а праздник! И сам 
красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им довольный не в обиде – 
ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип – «пятьдесят на пятьдесят», 
то есть удовольствие поровну и никаких дальнейших планов; с товарищами весел, 
ни перед кем голову не гнет, никого не подсиживает и себе на мозоли наступать 
не позволяет: «Нас не трогай, мы не тронем».
О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда – никто 
доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал, разжигая 
любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в чемоданчике 
фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и божился, что Мишка 
совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных красавиц; на глазах у 
третьего Блинков сажал в свой «Жигуль» чемпионку по фигурному катанию…
Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только для 
всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем, что ему 
приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он благополучно выходил 
свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том, что кто-то может 
заполучить на него права, повергала его в содрогание.
Так и жил он, Мишка – перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой,
 пока не получил два грозных предупреждения.
Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он 
имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный роман.
 Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами – навсегда, 
потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом Блинков 
поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены устраивала. В 
конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался человеком покладистым, 
но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые он задумался о том, что у 
всякого удовольствия имеется обратная сторона, что у женщины, кроме тела, есть 
живая душа и что жизнь рано или поздно заставит его заплатить по счету. Он стал 
намного осторожнее, немедленно и безоговорочно расставался с теми, кто норовил 
затянуть узелок потуже, и искал только родственные натуры, заглядывавшие в 
будущее не дальше, чем на месяц вперед. Таких «безоглядок», как он их называл, 
у него было несколько, они вполне довольствовались быстротечным романом, 
отдавали и получали то, что хотели, и претензий к нему не предъявляли. И 
Блинков начал было совсем успок