ель искать свой трактор, не обнаружил и поднял 
шум. Начальник экспедиции объявил тревогу, велел начальникам отрядов разбудить 
людей и устроить перекличку, и в результате быстро было установлено, что вместе 
с трактором исчез новичок бортмеханик. Обшарили окрестности, зону трещин в 
районе Мирного, сам начальник прошел на вездеходе по трассе – нет трактора, 
Снарядили самолет, Анисимов прошелся поисковыми галсами и обнаружил идущего по 
направлению к кораблю одинокого человека… На полпути утопил Кулебякин тот 
трактор – сбился с трассы и угодил в трещину, которая проглотила тяжелую машину 
в три секунды. Хорошо еще, что трактор ушел в воду передней частью, если бы 
задней – до сего дня гадали бы насчет пропавшего без вести: вряд ли успел бы 
водитель выпрыгнуть.
Разговор был короткий, а решение жестокое, но справедливое: из экспедиции 
отчислить, деньги за погубленный трактор взыскать через суд.
Опозоренный, видя вокруг себя лишь насмешливые, безо всякого сочувствия взгляды,
 возвращался Кулебякин домой. Сначала над искателем приключений пытались 
подшучивать: «Пять тысяч за несостоявшееся свидание, вот это любовь!», но 
быстро поняли, что это опасно, и оставили его в покое. Но все равно в жизни еще 
Кулебякин не чувствовал себя так плохо: не потому, что послужной список 
испортил и за трактор придется платить – на карьеру и деньги он всегда 
поплевывал, и не потому, что буфетчица на неудачника даже теперь не смотрела – 
к такого рода изменам он был совершенно равнодушен, а только и исключительно 
потому, что могут вообще выгнать из авиации с волчьим билетом. А это было бы 
воистину большой бедой, непоправимой, крахом всей жизни.
С того дня, как искусанного рысью Димку вывез из далекого таежного поселка 
молодой веселый летчик, Кулебякин страстно влюбился в самолеты и связанный с 
ними манящий и таинственный мир. Из больницы домой он больше не вернулся, 
учился и жил в интернате, а каждую свободную минуту пропадал на аэродроме и 
стал у механиков своим. Делал за них самую грязную работу, был мальчиком на 
побегушках, но жадно смотрел, разбирался, готов был днем и ночью копаться в 
моторах, впитывая в себя тайны профессии, и к семнадцати годам мог с высока 
посматривать на дипломированных специалистов. Механики руками разводили, 
удивляясь такому небывалому таланту, и прочили парню большое будущее: как 
тибетский врач по пульсу, по гулу моторов ставил диагноз – где и что у самолета 
болит! Командиры кораблей к нему присматривались, в сложных случаях за ним, 
десятиклассником, посылали в интернат нарочного, а начальник аэропорта, обходя 
законы, установил подростку что-то вроде зарплаты – талант надо поощрять. Кто 
знает, может, и сбылись бы прогнозы насчет будущего, но учиться дальше 
Кулебякин отказался: на кой сушить мозги, если молодой, только что выстреленный 
из института инженер почтительно спрашивает у него совета?
Продолжали баловать самородка и в армии. Командир авиачасти не мог им 
нахвалиться, досрочно выпустил из школы бортмехаников, награждал его значками и 
всячески отличал – до тех пор, пока не стал получать обескураживающие сигналы: 
сержант Кулебякин всем хамит, считает себя незаменимым, в увольнениях дебоширит 
и тому подобное. Умный человек, командир части сообразил, что малость 
перехватил через кран, снял лучшего механика с полетов и перевел его на 
земляные работы.
Тогда-то впервые и понял Кулебякин, что худшего наказания для него нет… 
Дослужил как во сне, демобилизовался, по счастливому случаю устроился в 
полярную авиацию, прослышал об Антарктиде и стал зарабатывать себе 
характеристику, чтобы пробиться через конкуренцию и туда попасть.
Заработал на свою беду…
* * *
Озлившись на всех, потеряв веру в людей – хоть бы один за него вступился, 
предложил взять на поруки, – никто! – Кулебякин глушил себя работой: всю дорогу 
прокопался в двигателях двух Ил-14, хорошо полетавших в Антарктиде и 
отправленных в ремонт. Перебрал все детали, отладил, что мог, перетянул тросы 
рулей управления, навел порядок в отсеках – с утра до ночи работал, мысленно 
прощался с дорогим его сердцу миром. Из авиации его, конечно, погонят, в 
двадцать пять лет нужно начинать жизнь заново – в этом он не сомневался, знал, 
какая телега идет на него в управление…
Не знал он только того, что все сорок дней дороги его пристально изучает один 
человек.
– Где собираешься грехи отрабатывать? – спросил Анисимов, когда корабль пришел 
в Ленинград.
– Не ваша забота, – огрызнулся Кулебякин. – Страна большая, не везде людьми 
швыряются… Или боитесь, что от алиментов за трактор сбегу?
– Ах, да, ты ведь обиженный, – с насмешкой сказал Анисимов. – Недооценили.
Сверстнику или постороннему за такое можно было бы законно врезать.
– Пошел ты… – одерживая себя, Кулебякин отвернулся и услышал резкий голос:
– Не валяй дурака. Хочешь в мой экипаж?
С тех пор и не было для Кулебякина человека дороже, чем Илья Матвеич Анисимов. 
Служил верой и правдой, как пес, ненавязчиво оберегал, следил за питанием и 
сушил обувь, самолет к полетам готовил – зря на проверку время тратили.
И его, Матвеича, подвел под монастырь, втянул в беду!
Можно было бы обратить вспять время, вернуть на Диксон самолет, подготовить его,
 как он это делал всегда – дал бы живьем содрать с себя кожу.
Поздно.



ПЕРВОЕ УТРО

С наступлением с