ужила в кожаной сумке забытую с отпуска почти 
что целую плитку шоколада; Гриша, пошарив в прорехе шубенки, перешитой из 
полярной меховой куртки, вытащил сушку с маком и два леденца, какие дают 
пассажирам стюардессы перед взлетом и посадкой; у Зозули в портфеле нашелся 
бутерброд с засохшим сыром, а Кулебякин, торжествуя, шмякнул на стол баночку 
сайры.
Это уже было кое-что. Вскрыли банку, подсушили, растерли сухари, добавили сушку,
 бутерброд, щепотку окаменевшей соли из рундука, и Анна Григорьевна состряпала 
в кастрюле вполне аппетитное варево, которое по очереди выхлебали тремя 
деревянными ложками. Шоколад пока что решили не трогать, напились сладкого чаю, 
покурили, повеселели. Пошутили по поводу Лизиной щеки – кто к кому девку 
приревновал, посмеялись над Гришей, который предложил выставить охрану от 
медведей и вызвался дежурить первым, над Кулебякиным, который, услышав, что 
Невская кашляет, стянул с себя и предложил ей свитер. Только Анисимов ни разу 
не улыбнулся, сидел, гладил Гришу по всклокоченной шевелюре и молчал.
Поговорили, порадовались тому, что нашли приют и обогрелись, помечтали о том, 
что утром, когда станет светлее, их обнаружат, и начали устраиваться на ночлег. 
Седых остался на нижних нарах, на верхние вскарабкался Захар Кислов, на рундук 
легла Анна Григорьевна, а Белухину, которого, наконец, достал радикулит, 
помогли улечься на полати – чтоб прогрелся теплым воздухом. Для остальных 
расстелили на полу сколько нашлось обветшалых шкур, нерпичьих и собачьих, и 
покрыли их брезентом.
Решили не стесняться, прижались друг к дружке, затихли и стали засыпать. 
Свернувшись калачиком у «буржуйки», еле слышно поскуливал Шельмец – после 
такого суматошного дня рассчитывал, видать, на более щедрый ужин; Кулебякин, 
который вызвался поддерживать огонь, тихо переговаривался с Борисом; что-то 
забормотал во сне Гриша, всхлипнула Лиза, захрапел Кислов…
А Белухин долго не мог уснуть: и поясницу прострелило здорово (спасибо, что не 
в пути, по привычке поблагодарил он), и мысли будоражили. Перебирал он по годам 
свою жизнь и думал, что выпала ему не самая лучшая доля: на готовое ни разу не 
приходил, все обживал да обживал глухие медвежьи углы, а что ни зимовка, то или 
тебя спасают, или ты спасаешь себя и других от какой-либо напасти. Были, 
конечно, в этой жизни и радости – песцовая охота, например, богатая северная 
рыбалка, отпуск на полгода, но молодость позади, накопилась усталость… Через 
два года подходит срок, пора подаваться на пенсию и доживать в старом 
родительском доме, который дед срубил на совесть, сто лет уже стоит и наверняка 
перестоит хлипкие пятиэтажки, что боком к нему подбираются. Будем, радовался он,
 копаться в огороде, нянчить внука, а по вечерам пить чай с вареньем и смотреть 
телевизор… Эх, старею! Обычно такие мысли одолевают к концу зимовки, а тут еще 
и не начал, а уж размечтался… Пока не подготовишь полноценной замены, никуда 
тебе уходить нельзя, от механика на станции вся жизнь зависит – и обогрев, и 
обеспечение науки, и транспорт. В полярную зиму нерадивый или просто неопытный 
механик и себя и людей погубит. К тому же, припомнил Белухин, летнюю базу для 
геологов нужно благоустроить, транспорт – что-то нашли они такое, тьму ракет на 
радостях извели, какой-то важный металл. О пенсии размечтался, чудак… Вспоминал 
он то и другое, очень жалел Анюту, которая уже который год за ним в полярку 
тянется, как нитка за иголкой, потом стал жалеть Лизу и Невскую с их нескладной 
бабьей долей, а под конец перед ним всплыло мрачное лицо Анисимова. Илью он 
уважал – не раз и не два встречались в Арктике, считал его хорошим человеком и 
сочувствовал ему в его неудаче. Как на это посмотрят, как подойдут, могут ведь 
и неба лишить…
Услышал сквозь дрему, как Кулебякин выбежал на гул самолета, и, вернувшись, 
шепотом докладывал Борису, что началась поземка, повздыхал, улегся поудобнее и 
провалился в тяжелый сон.



АВДЕИЧ И БЛИНКОВ

Парадокс, но Северная Земля, отделенная от Таймыра проливом шириной всего лишь 
в полсотни километров, была открыта почти на сто лет позже Антарктиды!
О земле, лежащей в Ледовитом океане севернее Таймыра, догадывался еще в 
середине XVIII века штурман Семен Челюскин, а в 1898 году шведский полярный 
исследователь А. Норденшельд, заметив летевшую к Таймыру с севера стаю гусей, 
повторил эту догадку. Однако, хотя ни Челюскин, ни Норденшельд не смогли из-за 
крайне тяжелых льдов пробиться к неизвестной земле, ее открытие было предрешено.

В 1913 году русская гидрографическая экспедиция Б. Вилькицкого, совершая 
многолетнее сквозное плаванье по Северному морскому пути, натолкнулась на 
неведомый архипелаг. Обследовать и описать его участники экспедиции, однако, 
возможности не имели: они лишь «застолбили» открытую землю – водрузили на ней 
национальный флаг и возвестили миру, что суши на планете стало больше.
Так что до 1930 года, когда на Северную Землю отправилась экспедиция Г. А. 
Ушакова – Н. Н. Урванцева , об архипелаге было известно лишь то, что он 
существует. За два с лишним года четыре человека – начальник экспедиции Ушаков, 
ее научный руководитель Урванцев, охотник Журавлев и радист Ходов, совершив, по 
словам Э. Т. Кренкеля, «величайший географический подвиг XX века», в труднейших 
условиях изучили и нанесли на карту острова архипелага общей площадью около 
тридцати семи тысяч квадратных километров.
Состоит архипелаг из четырех больших островов и нескольких десятков мелких. 
Завоевание Северной Земли начал