у приблизился и разросся до звона в ушах грохот 
пролетавшего над ними самолета.
Ищут!
И откуда у людей взялись силы – обнимались, подпрыгивали, кричали! Кулебякин 
смешно ударился вприсядку, даже Седых запрыгал на одной ноге, а Славка Солдатов 
под шумок Лизу стал обнимать, а та заливисто смеялась, отбивалась: «Ишь, какой 
скорый!»
Пусть пролетел мимо, пусть не слышно больше моторов – ведь ищут! Значит, верят, 
что живы, и обязательно будут искать, пока не найдут. Видимости нет – до утра 
протянем, дождемся зари – и найдемся! И так люди опьянели от нежданной радости, 
что теперь тьма была не тьма, и торосы не торосы, и Карское море по колено!
Белухин радовался учащенному от надежды биению сердца и ожившему лицу жены, 
похлопывал по плечу Гришу: «Провидец ты, паря, угадал, что будут искать!», и в 
то же время зорко всматривался в окрестность: а чего ж не запустят с того 
самолета осветительные ракеты? Дважды уловили они с Анисимовым как бы отблеск 
зари – может, запустили, но далеко, не там, где надо. Не угадали, сожалел 
Белухин, сюда бы ракету, поближе…
И все равно возникшая надежда, как добрый глоток спирта, разогрела кровь и 
погнала ее быстрее, и это состояние следовало, не мешкая, разумно использовать 
для нового перехода. Очень не хотелось людям уходить, спорили, ворчали, что раз 
ищут, лучше бы оставаться на месте, даже сам Анисимов заколебался – может, 
снова прилетят сюда, фонарем посигналим, подожжем зажигалкой что есть сухого, 
увидят!
А если не пролетят близко? А если поземка начнется и не увидят? Нет, товарищ 
командир, корабля, дорогой ты мой Илья Матвеевич, слишком много «если» 
набирается. В воздухе ты бог и царь, а здесь, на дрейфующем к черту на кулички 
льду, вручил мне команду – слушай и выполняй.
Снова пошли, и снова был глубокий снег, и снова в каждом торосе мерещились 
заветные скалы, и Белухин знал, что запас радости в людях уже испарился, а 
бесконечное, изнуряющее тело и душу движение кажется им безотрадным и 
бессмысленным. И не за что их упрекать, то, что они все-таки идут – уже чудо, 
слишком трудно даются километры в Арктике. Решаясь на такой поход по своей воле,
 вспоминал он, люди долго и тщательно к нему готовятся, продумывая каждую 
деталь: одежду и снаряжение, продукты и устройство на ночлег, обогрев и связь. 
Но никому, даже самым сильным, волевым и целеустремленным Арктика никаких 
гарантий не дает: пурга может продлиться двое суток, а может и две недели; 
несокрушимый, казалось бы, лед-железобетон вдруг начинает дышать, ходить 
ходуном под ногами и трескаться, как оконное стекло. К тому же арктический 
километр всегда с гаком, поплевывает он на установленный для него лимит в одну 
тысячу метров и, бывает, растягивается на двадцать: для того чтобы пройти 
вперед, нужно долго идти в сторону, а то и назад, и так это бывает обидно, 
будто над тобой издеваются, а ты молчишь и не смеешь ответить. Вот и получается,
 что никакая, пусть самая мудрая, предусмотрительность не поможет людям, если 
Арктика твердо решила их погубить.
То предусмотрительных, подготовленных, а что же тогда говорить о случайных, 
ветром занесенных путниках?
Белухин остановился, потому что сердце его вдруг словно сжала чья-то рука; 
дышать сразу стало трудно, и он постоял немного, делая вид, что изучает 
поверхность. Снял рукавицу, достал и сунул в рот таблетку нитроглицерина, к 
которому стал привыкать за последний год, и, отдышавшись, двинулся дальше.
Конечно, размышлял он, в книгах правильно пишут, что для человека в полярных 
широтах очень важны подготовка, сила и мужество. Против этого не возразишь, в 
самом деле – очень важны. Есть, однако, еще одна штука, о которой в книгах 
пишут редко – стесняются, что ли, но без которой человеку с Арктикой не 
совладать: удача. Хотя бы самая малость удачи!
Можно построить атомный ледокол, с борта которого Арктику запросто шапками 
закидаешь, но никакой человеческий мозг не придумал, как ухватить за хвост и не 
отпустить от себя удачу. Слишком она своенравна и капризна, есть в ней что-то 
от красивой, взбалмошной и вертлявой бабы, ни желаний, ни поступков которой 
предсказать невозможно. С одной стороны, удача терпеть не может самодовольных, 
не желает дарить себя уж слишком легко и отворачивается от тех, кто делает 
ставку только исключительно на нее; с другой стороны, ошибочно пишут в книгах, 
что любит она только сильных – сколько сильных ее не дождались! Никому не 
известно, кого она любит, а вот чего она требует от человека – это известно.
Удача, знал Белухин, требует, чтобы за нее боролись. Как только человек 
прекращает бороться, она тут же, сию секунду поворачивается спиной: данный 
человек для нее больше не существует. Как эти бедолаги, капитан Скотт и его 
спутники: сочли, что все для них кончено, и погибли в нескольких километрах от 
склада, а Дуглас Моусон, немощный, больной, одинокий, боролся до конца, и удача 
ему улыбнулась. Если сил остается хотя бы на один, пусть, бессмысленный шаг – 
сделай его, не можешь – проползи, нет сил ползти – скребись, доказывай, что ты 
еще жив и будешь трепыхаться до последнего вдоха и выдоха…
Белухин лучше других понимал, как плохи их дела, если сбились они с направления 
или врет компас, но лучше других понимал он и то, что без огня и даруемого им 
тепла жизнь на голом неверном льду можно сохранить только в движении.
Шельмец залаял – трещина. Широкая, до полутора метров, миллиметровым льдом 
покрытая, самая что ни на есть опасная. Какого-то шага не хватило, едва не 
угодил в нее Белухин – одышка, устал, потерял бдительность. Ласково потрепал 
старого, дряхлого пса, прижал его морду к валенку…
Гриша на привале рассказывал, что какой-то царь ослепил десять тысяч пленников 
и лишь одному оставил из милост