надеюсь, что вы простите меня, но это полное животной страсти, жестокое лицо 
мне казалось симпатичнее и человечнее, чем обезображенные саркастическими 
усмешками физиономии наших неудавшихся друзей.
– Я отдал бы год жизни, – скорбно вздохнув, сказал Лев Иванович, – чтобы 
услышать наивные, но, безусловно, трогательные мелодии первобытных композиторов.
 Недавно, прочитав очаровательную и поэтичную книгу Рони-старшего «Борьба за 
огонь», мне захотелось рассказать о ее событиях языком музыки. Две недели я 
провел в зоопарке, глядя на диких зверей и записывая их голоса на магнитную 
пленку…
– Рассказывай дальше, рассказывай, – поощрила профессора Ксения Авдеевна. – О 
том, как на тебя подали в суд соседи, у которых от волчьего воя взбесилась 
собака, о том, как…
– К чему, Ксенечка, эти подробности? – несамокритично реагировал на реплику 
жены профессор. – Собака могла взбеситься от одного созерцания своих хозяев.
– Как вам сегодня спалось, друзья? – возвращая нас в современную эпоху, с 
улыбкой спросила Машенька. – Надеюсь, обошлось без люминалов и барбамилов?
– За нарушение приказа номер два по коммуне… – торжественно начал Борис.
Машенька охнула.
– Выбираю картошку! – воскликнула она.
– Я думаю, – неожиданно покраснев, пробасил Зайчик, – что на первый раз 
Машеньку можно простить.
– Это почему же, юноша? – ухмыляясь в усы, спросил Игорь Тарасович. – За какие 
заслуги?
Зайчик беспомощно пожал плечами и с надеждой посмотрел на Бориса.
– Я вам помогу, мой молодой друг, – великодушно продолжил археолог, обволакивая 
себя густыми клубами дыма. – Вы прощаете Машеньку за ее красивые глаза. Если бы 
нарушил приказ старый чудак вроде меня или даже эти братья-разбойники, которые 
думают, что я не понял, кто вчера вечером запустил мне под одеяло ежа, вы, 
юноша, злорадно хихикали бы вместе с остальными. Да, вы простили Машеньку за ее 
красоту.
– Игорь Тарасович, – укоризненно проговорила Машенька.
– Но в том и заключается великая сила женской красоты, – не обращая внимания на 
умоляющие Машенькины глаза, продолжал археолог, – что она покоряет не разум, а 
чувства, которые, безусловно, сильнее разума. На разум воздействуют идеи и 
события, то есть вещи, подвластные логике, но в красоте логики нет. Ибо 
логичное – предмет спора, а безупречная красота бесспорна, как бесспорно это 
озеро, эти холмы, весь этот пейзаж, которым я не устаю любоваться. Вот почему я 
считаю, что вы, мой друг, хотите освободить Машеньку от наказания не разумом, а 
чувствами, что вызывает во мне решительный протест. Как раз сегодня ночью мне 
не спалось, и я подумал о том…
– Я знаю, о чем вы подумали, – хладнокровно сказал Антон. – Что за нарушение 
приказа номер два вы будете сегодня мыть корову.
Игорь Тарасович поперхнулся дымом и закашлялся. Потапыч гулко зааплодировал, 
Машенька радостно улыбнулась, а Юрик и Шурик прошлись на руках вокруг стола. 
Зайчик, с лица которого медленно сползал багровый румянец, был отомщен.
– А теперь – за работу! – делая пометки в своей записной книжке, сказал Борис.



ГЛЮКОЗА

Я не раз в жизни попадал в сложные ситуации, но всегда выходил из них с честью. 
И это не пустое бахвальство. Вы скоро поймете, что это крик души.
Помню, в детстве, до отвала наевшись яблок и сунув несколько штук про запас в 
карманы, я спрыгнул с дерева и оказался один на один с Полканычем (так мы 
прозвали хозяина сада за свирепый нрав). Сжимая в руке толстый, отполированный 
о спины всех окрестных пацанов ремень, Полканыч приказал мне снять штаны. 
Пытаться разжалобить этого скрягу было самым неблагодарным делом на свете. На 
всякий случай я скорчил плаксивую гримасу, дрожащими руками взялся за поясок и 
диким голосом завопил: «Дядя, ваш дом горит!» Полканыч испуганно обернулся, и я 
пулей вылетел в щель забора.
Я взрослел, взрослели и трудности. Меня по сей день согревает светлое 
воспоминание студенческих лет, когда я разбудил добрые чувства у одного доселе 
сухого и черствого человека. Я случайно столкнул с окна четвертого этажа 
общежития половину дыни, которая из ста пятидесяти миллионов квадратных 
километров земной суши выбрала для своего приземления лысину нашего декана. 
Спустя какие-то секунды я уже был внизу и осыпал яростными упреками случайного 
прохожего: «Как вам не стыдно, бессовестный и бессердечный человек! Вы не 
достойны жить среди порядочных людей, вы, который в соломенной шляпе!» Насмерть 
перепуганный прохожий пустился бежать, а декан, поднявшись с тротуара и 
протерев лысину, крепко пожал мне руку.
– Вы – храбрый и великодушный юноша! – слабым голосом сказал он. – Мне очень, 
очень приятно, что у меня на факультете есть такие порядочные студенты!
И я до сих пор горжусь тем, что доставил немного радости этому человеку.
Я бы мог припомнить и другие трудные для меня минуты. Я бы мог рассказывать вам 
и об Антоне, который обогнал ветер, улепетывая от деревенских ребят, принявших 
его за одного городского шалопая-обольстителя; об Антоне, который вынес из 
горящего дома завернутого в одеяло ребенка. И пусть это оказался не ребенок – 
дети были спасены раньше, – а подготовленное для прачечной белье хозяина: все 
равно Антон вел себя как герой.