хозяйка, соседка из квартиры напротив, при каждой встрече желает Монаху скорой 
кончины под колёсами грузовика и похорон на свалке. Монах, однако, игнорирует 
намёки, ставящие под сомнение его доброе имя, и отличнейшим образом 
здравствует: пылкий в любви, он чрезвычайно осмотрителен в обыденной жизни и 
счастливо избегает опасностей, на каждом шагу подкарауливающих беззащитное 
домашнее животное.
Пока я готовил кофе, Монах расправлялся с рыбёшкой и слушал мои соображения по 
поводу сна. В дневное время я обычно советуюсь с Гришей Саутиным, ночью же мой 
главный собеседник – Монах; с ним я обсуждаю наиболее щекотливые вопросы, и, 
должен заметить: ещё ни разу он не дал мне плохого совета.
У меня вдруг возникло ощущение, что сегодня со мной произойдёт нечто очень 
важное. Психоанализом я никогда всерьёз не занимался – так, скользил по 
верхушкам, но к сему таинственному предмету отношусь со свойственным дилетанту 
суеверным уважением. В данном случае, однако, установить причинную связь было 
несложно. Первое звено – общение с Чернышёвым, второе – чтение его записок, 
разволновавших меня не только описанием морских катастроф, но и тем, что 
некоторых ребят с опрокинувшихся судов я знал и теперь был потрясён 
обстоятельствами их гибели; третье – через несколько часов начнётся совещание в 
управлении рыболовства.
Не буду врать про внутренние голоса и тому подобную мистику, но после чашки 
кофе я уже был совершенно уверен, что эти три звена составляют одну цепь и 
каким-то образом я буду к ней прикован. Я ещё представления не имел, как будут 
дальше развиваться события, но доподлинно знал, что меня ждёт что-то из ряда 
вон выходящее и что без Чернышёва здесь не обойдётся. А между тем в его 
заметках не было ни слова об экспедиции! Раньше говорили – предчувствие, теперь 
– подсознание, но суть от этого не меняется: нечто скрыто в нашей психике такое,
 что разумом объяснить невозможно и что когда-то приводило на костёр несчастных 
ясновидцев и колдунов.
Впрочем, кое-какую пищу моим предчувствиям подбросил старик Ермишин. Вечером, 
когда я докладывал ему о встрече с Чернышёвым, он посмеялся и, довольный, 
промычал в трубку: «Погоди, завтра на совещании ещё не то будет!» А на мои 
расспросы Андреевич туманно ответил: «Ты пойди, пойди туда, не на двести, а на 
все пятьсот строк материалу наскребёшь».
Я вообще не люблю ходить на совещания, так как убедился в том, что обычно все 
самое важное решается наверху, но сегодня смотрел на часы с нетерпением 
влюблённого студента. Я так суетился, что в конце концов вызвал у Монаха 
законное подозрение.
– Что-то у тебя глаза блестят… Всю ночь лягался и сбрасывал меня на пол, 
галстук новый надел. Уж не для Марии ли Чернышёвой?
– Вот ещё, – возмутился я. – Тоже мне Софи Лорен.
Мой ответ Монаха не удовлетворил.
– Представляю, как она вчера перед тобой вертелась, – мяукнул он. – Учти, про 
её гастроли весь город знает.
– Брехня, – я деланно зевнул. – Бабьи наговоры.
– И брюки нагладил, – с растущим подозрением установил Монах.
– Уши вымыл, – добавил я. – Нужен я ей очень…
– А она тебе? – ехидно закинул удочку Монах. – Знаем мы вашего брата, 
свободного охотника, сами на стороне пробавляемся.
– Пошёл вон, негодяй, – душевно сказал я. – Распутник, ворюга, а ещё с критикой 
лезет.
Обиженный Монах ушёл не простившись. Полюбовавшись из окна свалкой, которую он 
затеял на задворках рыбного магазина, я спустился, кое-как завёл «Запорожец» и 
вошёл в конференц-зал управления за четверть часа до начала совещания. Туда уже 
загодя пришло много народу: верный признак того, что совещание обещает быть 
интересным.
– И пресса здесь? – приветствовал меня Чупиков. – Какими судьбами? Ага, 
Чернышёв пригласил, ясно… Значит, будет выступать, рвётся в газету!
– Давать материал о себе он отказался, – возразил я.
– Вы, извините, наивны, ведь это тоже реклама: вот, мол, какой я скромный! Он и 
рассчитывает, что вы напишете: «О себе Чернышёв говорить не любит, но охотно 
рассказывает о таких отличившихся на промысле людях, как старпом Лыков, 
тралмастер Птаха, матрос Воротилин…»
– Именно эти фамилии он и назвал, – признался я.
– Ещё бы, – торжествовал Чупиков, – опора, личная гвардия! Держу пари, что он 
был с вами исключительно вежлив и предупредителен.
– Пари проиграете.
– Неужели нахамил? – У Чупикова радостно блеснули глаза.
– Ну не то что нахамил, а так… Но это не имеет значения, человек он всё-таки 
незаурядный.
– Очень может быть, – сухо проговорил Чупиков, сразу теряя ко мне интерес. – 
Желаю успеха. И отвернулся. Чего требовать от человека, у которого из-под венца 
увели невесту!
Кивнув, прохромал мимо Чернышёв, тонкие губы, искривились в усмешке – это он 
раскланивался с Астаховым; многие поздравляли его с победой в соревновании, и 
Чернышёв благодарил все с той же довольно неприятной усмешкой, ставящей под 
сомнение искренность поздравителей. Ему бы шляпу с пером и шпагу – Мефистофель! 
Появился и Ермишин, которого капитаны приветствовали с подчёркнутой 
почтительностью, старика здесь любили. Я помахал ему рукой, и он сел рядом.
– Старею, – отдуваясь, проговорил он. – На третий этаж без лифта поднялся – 
чуть главный двигатель не пошёл вразнос.