Паша, нужно выдерживать ровно восемь минут, а если семь или девять – уже не то. 
Приходи, научу, век благодарить будешь! Да, именно пустяки, Виктор Сергеич: 
кто-то не так на тебя посмотрел, не то слово сказал, радиограмма от жены с 
недомолвкой, щи пересолены – глядишь, и все пошло наперекосяк. С виду рыбак – 
гранит, кувалдой не расшибёшь, а на самом деле – ну, просто ребёнок, такой 
ранимый и обидчивый.
– Особенно если обозвать его индюком или развесёлым верблюдом, – не выдержал я.
– Правильно, Паша, вот что значит профессиональная наблюдательность! – 
восторженно подхватил Чернышёв. – Абсолютно недопустимые вещи, как услышишь 
подобное – сразу ко мне! Ладно, вас, ребята, конечно, интересует, что я 
подслушал под вашей дверью. Сразу оговорюсь, – Чернышёв поднял кверху палец, – 
невольно, но с большим интересом и даже глубоким сочувствием. Первая мысль: а 
как бы я сам себя чувствовал, если б меня отдали под начало, скажем, Птахи? Да 
я бы на стенку полез! Так и вам, должно быть, неприятно и унизительно плавать 
под началом капитана, стыдно сказать, без учёной степени! И, осознав это, я тут 
же, не сходя с места, сложил бы с себя полномочия, если б не одна подспудная 
мысль: ни хрена вы пока что в обледенении судов не понимаете. Оверкиль модели в 
бассейне, Виктор Сергеич, так же похож на оверкиль в море, как вот этот спитой 
чай на изъятый у вас коньяк. И дай вам волю, вы сослепу такого наколобродите, 
что сами за варягами побежите. Не скажу, что вам здорово повезло с начальником 
экспедиции, но раз уж бог или черт связал нас одной верёвочкой, скрипите зубами 
и терпите.
– Вот это другое дело! – с живостью воскликнул Корсаков. – Этак мы с вами до 
чего-нибудь и договоримся. В одном лучше разбираетесь вы, в другом мы… Главное 
– установить полное взаимопонимание, воз у нас, в конце концов, один, и тащить 
его мы должны вместе и в одну сторону. Однако не скрою, некоторые ваши действия 
вызывают столь решительный протест, что я, простите за откровенность, даже 
подумал, не пора ли выйти из игры.
– Какие действия? – порывисто спросил Чернышёв.
– Пожалуйста, перечислю. Над экспериментом профессора Баландина с порошком вы 
изволили в открытую посмеяться – это раз; предложенную Ерофеевым формулу 
определения количества льда на судне обозвали шаманством – это два; 
проводившиеся лабораторные испытания квалифицировали как цирковой трюк – это 
три; оскорбительные клички – четыре. Если обидел, извините великодушно.
– Извиним его, Паша? – Чернышёв подмигнул, – Только зря лукавите, Виктор 
Сергеич, мы-то с вами знаем, что из игры выходить вы никак не намерены, 
поскольку сие не входит в ваши планы… Это раз. Баландина я предупреждал, что 
затея с порошком пустая, непременно смоет его в море – два. Формула Ерофеева 
слишком громоздкая, пока по ней определишь количество льда, судно утонет – три. 
Насчёт циркового трюка – не очень, согласен, удачная шутка, высказанная, однако,
 наедине, – четыре. Что же касается кличек, то перед Пашей я извинился, а за 
экипаж не волнуйтесь, мои ребята сами за себя постоят. Удовлетворены?
– Не совсем. – Корсаков, как мне показалось, был слегка озадачен. – Я прошу нас 
подумать вот о чём, Алексей Архипыч. Не верёвочкой мы связаны, а одной цепью 
скованы, извините за высокий штиль. Но о каком взаимопонимании может идти речь, 
когда люди от вас шарахаются? Если вынужденное безделье так влияет на ваше 
настроение…
– А, бросьте эти дамские штучки. – Чернышёв скривился, встал. – Шарахаются… 
безделье… настроение… Но девочки. Значит, дела такие: получено штормовое 
предупреждение, к ночи тряхнёт. Приглашайте после ужина науку, обсудим, как и 
что.
– Какое ожидается волнение? – спросил Корсаков.
– Баллов девять, и ветер норд-вест, то, что надо, – ответил Чернышёв. – 
Материковые ветры здесь самые холодные. Готовься, Паша, материальчик тебе в 
руки плывёт, строк на тысячу!
Чернышёв ухмыльнулся, пошёл к двери, но вдруг остановился и как-то странно на 
нас посмотрел.
– А настроение действительно хреновое, – сказал он. – SOS перехватили. В ста 
пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.



Проверка боем

Я уединился в каюте и заполнял блокнот. Завидую людям с хорошей памятью! Грише 
Саутину и записывать ничего не надо – через год почти слово в слово 
воспроизведёт любой слышанный им разговор. Я же на память не надеюсь, она у 
меня посредственная: не запишу – на другой день половину забуду, не смысл 
разговора, конечно, а нюансы, словечки, от которых и зависит та неуловимая вещь,
 именуемая художественным впечатлением. А иной раз часами мучаюсь, пытаясь 
вспомнить кем-то рассказанный и намертво ускользнувший из памяти случай: какой 
сюжет пропал! Но записывать на людях никак не могу, что-то в этом есть 
неделикатное, губящее всякую живость, непринуждённость общения иной раз, самой 
жизнью режиссируемая, развёртывается перед тобой сцена высокого накала, страсти 
кипят, характеры сшибаются, а ты, счастливый свидетель, весь в напряжении хотя 
бы смысла не упустить, доподлинно зная, что бесценные детали наверняка от тебя 
уплывут. И такое страдание из-за этого испытываешь, какое бывает только во сне, 
когда мимо тебя проходит счастье, а ты в беспричинной скованности не в силах 
протянуть к нему руку.
Итак, я, торопясь, записывал впечатления дня. Качать стало заметно сильнее; до