промышляют неподалёку, и все попытки Чернышёва освободиться от опеки начальство 
пресекает в зародыше: кому охота платить за разбитые горшки? Чернышёв бесится, 
на всех рычит, и на глаза ему лучше не попадаться.
Со спасателем мы ещё хлебнём горя: без него портнадзор нас в море не выпускает, 
и при возникновении необходимых для нашего эксперимента условий мы должны 
держать с «Буйным» непрерывную связь. А хлебнём горя потому, что командует 
спасателем Васютин, бывший капитан рыболовного траулера «Алдан» и давний недруг 
Чернышёва, который однажды хитростью перехватил у «Дежнева» очередь на плавбазу 
и успел сдать свою рыбу первым сортом. Чернышёв, конечно, затаил в душе хамство 
и долго ждал случая, чтобы отыграться. Наконец такой случай представился: на 
«Алдане» заболел повар, и Чернышёв через подставных лиц навязал Васютину одного 
отпетого халтурщика из портовой забегаловки, расхвалив его сверх всякой меры. 
Васютин, большой любитель вкусно покушать, клюнул; сменить повара на промысле 
не так-то просто, и недели две Чернышёв интересовался по радио, какой у 
Васютина аппетит, и посылал с оказией желудочные таблетки. Васютин в ответ 
открытым текстом клеймил «хромого черта» за вероломство – словом, два недруга 
веселили всю флотилию, пока не схлопотали по выговору. Встречаясь в море, 
капитаны обменивались приветствиями: «Алдан», у которого скорость побольше, 
издевательски волочил за собой на конце пустое ведро, а «Дежнев», оказавшись 
однажды с наветренной стороны, салютовал «Алдану» всем своим скопившимся на 
борту запасом мусора.
– Так что если хотите стать Архипычу ближайшим другом, похвалите Васютина, – 
закончил Лыков свой рассказ. – Вот вы, Паша, скажите, к примеру, что ничего 
интересного здесь не находите и желаете перебраться на «Буйный».
– С превеликим удовольствием! – откликнулся я. – Васютин, по крайней мере, 
культурный человек и не устраивает на борту зверинец. А ваш любимый Архипыч с 
утра ходит по мостику, как тигр, скажи слово – разорвёт на части и выбросит за 
борт!
Корсаков сочно хохотал. Мы сидели у него в салоне, лучшей на судне каюте, 
единственной двухкомнатной и со всеми удобствами. Корсаков и Лыков пили чай, а 
мы с Никитой играли в шахматы. У Никиты на доске была типичная «безнадёга», и 
он был явно рад, что я отвлекаюсь, так как лелеял призрачную надежду дать мне 
вечный шах.
– А зачем вы полезли под руку? – миролюбиво спросил Лыков. – Тигру, знаешь, 
бантик на хвосте завязывать опасно, может оттяпать важную часть организма.
– Какой такой зверинец? – потребовал разъяснений Корсаков.
– Паша преувеличивает, – промычал Лыков, жуя печенье. – Журналистское 
воображение.
– Всыпьте ему, – искушающе посоветовал мне Никита, небрежно передвигая пешку.
– Преувеличиваю? – озлился я. – Кто вошёл на мостик человеком, а ускакал оттуда 
внебрачным сыном блудливого козла?
– Ну я, – хладнокровно сказал Лыков. – Подумаешь, дела.
– А за какое преступление Гриша Букин превратился в «барана с ослиными 
мозгами»?
– С куриными, – поправил Лыков. – С ослиными, у нас ещё не было.
– Будет! – заверил я. – В указанное выше мифическое животное Гриша был обращён 
за крамольнейшую мысль: «Хороша погодка, Алексей Архипыч, хоть загорай!» Но 
Гриша милый мальчик, он даже захихикал, так ему было смешно, а что услышал в 
свой адрес Ванчурин, уважаемый синоптик и человек в годах, когда принёс 
Чернышёву карту погоды?
– Наверное, Архипыч его поблагодарил и справился о здоровье, – пряча 
пламенеющие глаза, высказал догадку Лыков.
– Да, почти, – кивнул я. – Войдя на мостик, Ванчурин имел неосторожность 
улыбнуться, ну и получил по заслугам: «Чего осклабился, старый индюк? Тоже 
солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашёл?» А когда Ванчурин твёрдо 
заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке извинения 
отреагировал: «Поставь его – знаешь куда?» И далее – точное указание. Не 
напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их словарный запас был 
не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.
– А вы хорошо подумали? – огорчился Никита. – Даю вам ход обратно.
– Помолчи, – остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка 
доставляла, по-видимому, большое удовольствие. – А лично вы, Павел Георгиевич, 
чего были удостоены?
– Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, – ответил я. – Стоило мне 
вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… – тут же 
послышался рёв: «Кудахтать можешь в своём курятнике!»
– Эка невидаль, – пренебрежительно сказал Лыков. – Мы и не такое слышали, когда 
косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.
– И молчали? – неодобрительно спросил Корсаков.
– Почему, иные жаловались, – ухмыльнулся Лыков. – По неопытности.
– Мстил, что ли? – подал голос Никита.
– Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, 
каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с 
печатью, что таковой не является курицей, бараном или развесёлым верблюдом. Так 
что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… – Лыков не 
выдержал тона и прыснул. – Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он 
есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше 
послать может.
– Что происходит? – удивился Корсаков. – У нас вроде бы все тихо.
– Конечно, все тихо, – слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. –