большинство сочувствует – уж слишком суровое наказание, тем более что вениками, 
случается, работают личности всем известные. Но закон для всех один, даже 
Архипыч – здесь Птаха оглянулся и понизил голос – и тот швабрил списанный 
буксир.
Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая себя 
за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.
При переоборудовании «Дежнева» между тамбучиной и лобовой надстройкой поместили 
спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два спасательных плота,
 на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в небольших размеров цилиндры, 
которые сбрасываются в море нажатием педали.
– Удобная штука, – похвалил Птаха. – Даже если судно потонет, их выбросит, 
когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот 
автоматически надувается, и над ним вырастает шатёр – тепло, сухо и мухи не 
кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и 
видна издали – кто-нибудь да подберёт. Если что, лезь лучше на плот, это я 
между нами говорю. Шлюпка – её ещё спустить надо.
Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково карабкаться 
на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха ухмыльнулся. 
Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно продержаться, а там, если 
повезёт, и вытащат. Главное – сохранить самообладание и орать с осторожностью, 
ибо в разинутую пасть может хлестануть волна.
Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов жёлоб. Он 
называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и 
шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение этих 
устройств – позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы в море. 
В обледенение шпигаты и шторм-портики забивает, воде стекать некуда, и она 
превращается в лёд. А поскольку мы, как психи, будем добровольно лезть в 
обледенение, все можно будет увидеть своими глазами.
– Умные люди будут рыбу набирать, а мы лёд, – с крайним неодобрением сказал 
Птаха. – Говорят, наука; начальству, конечно, виднее, только безобразие это… 
Зинка! – заорал он. – Отстегаю по этому месту! Белобрысая девчонка в халате 
сыпанула из корзинки за борт мусор, показала Птахе язык и убежала. Птаха 
энергично сплюнул.
– Из столовой команды, – ответил он на мой вопрос. – Землячка Раисы, буфетчицы. 
Девки оторви да брось, управы на них нет, чуть что – на другой пароход уйти 
грозятся. А мужика разве на такую работу найдёшь?
Мы закурили. Птаху зовут Константином, ему тридцать пять лет, женат, двое 
мальчишек. Жена учительница… (я улыбнулся) русского языка и литературы… (я 
откровенно рассмеялся).
– Дома я больше молчу, – хмыкнул Птаха» – смотрю телевизор. Я ж понимаю, дети 
всё-таки.
Общее собрание было назначено на одиннадцать, и я прилёг отдохнуть. В 
экспедициях я вообще сплю плохо, а в эту ночь и вовсе побил рекорд – часа 
полтора от силы и то не спал, а дремал, чутко прислушиваясь к храпу Баландина. 
Вот у кого нервная система – позавидуешь. Утром встал как огурчик, отправился 
на палубу делать зарядку и, к огромному удовольствию сбежавшейся на 
представление публики, попросил облить его из шланга.
По коридору кто-то шастал взад-вперёд, где-то над головой оглушительно били по 
металлу, и, промучившись минут десять, я решил просто поваляться на койке. И 
правильно сделал, потому что в дверь постучали: «Можно к вам?» – и в каюту 
вошёл парень в модной, с «молниями» куртке, под которой виднелась тельняшка.
– Да вы лежите, – разрешил он, усаживаясь на стул. – Я просто так, 
познакомиться. Федя Перышкин, матрос первой статьи.
– Крюков, Павел Георгиевич.
– Очень приятно. А я вашу книгу на мостике у старпома видел, с надписью. 
Никогда живого писателя не встречал. Можно пощупать?
– Только чур – без щекотки!
Глаза у Перышкина были весёлые, а улыбка белозубая – редкая в наш век химии, 
делающей из человека ходячую таблицу Менделеева. Красивый малый, таким 
небалованные девчонки позволяют целовать себя в первый же вечер. И все-таки не 
выношу, когда меня внимательно разглядывают, будто раздевают глазами.
– Ну, изучил? – не выдержал я. – Уверяю, такой же человек, как и все, разве что 
гастрит иногда мучает.
– Я из резерва, только вчера сюда попал, – сообщил Перышкин, непринуждённо 
забрасывая ногу на ногу. – Вот уж никогда не думал, что буду плавать с хромым 
чер… – Он поперхнулся, прищурился и, удовлетворившись каменно-неподвижным 
выражением моего лица, спросил: – А вы про нас роман писать будете или так, в 
газету?
Не люблю таких вопросов, но мне всегда их задают, привык.
– Соберу материал, а там видно будет.
– Чего-чего, а баек мы вам подкинем, целый сундук увезёте, – заверил Перышкин и 
небрежно, будто между прочим, поинтересовался: – Вот вы на баке с боцманом 
беседовали, лёд, мол, набирать будем. Это что, в шутку или на самом деле?
Ага, вот почему пришёл ко мне Федя Перышкин.
– Скоро собрание, там лучше меня расскажут, – уклонился я.
– Значит, правда, – спокойно констатировал Перышкин, закуривая. Каюта у нас 
крохотная, мы с Баландиным договорились здесь не курить, но я промолчал, гость 
всё-таки. – А я-то думал, ребята брешут, разыгрывают новичка. Я на «Вязьме» 
плавал, этот лёд у меня вот где сидит.
Перышкин выразительно провёл рукой по горлу.