начали салютовать ракетами. Гул двигателей и ракеты помогли группе Перова 
определить обратное направление, и ова, хотя и не без труда, добралась до ИЛа. 
Товарищи рассказали, что у бельгийского самолёта при вынужденной посадке 
сломались лыжа и стойка шасси. Из записки, оставленной в самолёте, узнали, что 
его экипаж отправился к горе Сфинкс.
Но горючее у нас было на исходе, пришлось возвращаться для заправки. Зато 
третий полет начали более осмысленно. На западном склоне Сфинкса мы заметили, 
как показалось с воздуха, палатку. Но это была не палатка, а парус, 
установленный на сани: видимо, потерпевшие аварию пытались соорудить буер, но 
без особого успеха. Здесь же валялись пустые банки из-под консервов, походная 
аптечка, футляр от хронометра, зубная щётка… На снегу виднелись следы, ведущие 
к горе Трилинген – «Трехглавая гора». Метров через двести снег перешёл в лёд, и 
следы исчезли… Мы взлетели и шли, держась следов, но никого и ничего обнаружить 
не удалось. Гористая и мёртвая пустыня…
В четвёртом полёте ходили у массива поисковыми галсами, вертелись вокруг 
Сфинкса – снова безрезультатно… Пятый полет, третий день поисков – ничего…
Ситуация складывалась трагичная. По нашему расчёту пропавшие без вести 
бельгийцы уже пятый день были без продовольствия (если они живы!), а у нас 
горючего оставалось только на один поисковый полет и на возвращение в Мирный. 
Наши поиски «съели» и все горючее станции Бодуэн. Что делать? Руководство 
экспедиции связалось с Москвой; «Оби» была дана команда изменить курс и 
следовать в Бодуэн с горючим, а нам Москва приказала: «Искать до последней 
капли бензина!» И мы облегчённо вздохнули: другого приказа и не ожидали…
И вот наступило пятнадцатое декабря – день последнего полёта. Долго и 
безрезультатно кружили мы над массивом, глаза все проглядели и уже собирались 
было лечь на обратный курс, когда обнаружили палатку! «Вот она!» – разом 
закричали мы на своём языке, бельгийцы на своём. Присмотрев площадку, а там 
была зона трещин, приземлились и бросились к палатке.
Все четверо оказались живы и здоровы, только принц де Линь прихрамывал. Шли они 
к нам со слезами на глазах. Отчаялись, наверное, потеряли веру, что их найдут. 
Изголодались. У них осталось лишь граммов сто урюка, столько же изюма и тюбик 
какао с молоком – сохраняли на крайний случай. Обнялись мы, расцеловались, 
счастливые донельзя. В самом деле, на волосок от смерти люди были. Помогли мы 
им перенести скарб, посадили в самолёт, напоили сладким чаем – бельгийский врач 
запретил кормить, после голодовки опасно – и сообщили в Мирный, что дело 
сделано. Впрочем, мы ещё раньше передали в эфир: «Обнаружили палатку, садимся». 
Ребята потом рассказывали, что весь Мирный ходуном ходил: «Нашли!» Вся 
Антарктида, оказывается, этим жила! А когда дали радиограмму: «Взлетели на 
борту все четверо живы», посыпались поздравления. Радировали Москва, Мирный, 
бельгийцы, американцы, французы – весь мир! В Мирном едва успевали принимать 
радиограммы и передавать их нам.
Получили поздравления от Советского правительства и от бельгийской королевы, 
она телеграфировала Ворошилову, а он переадресовал нам.
Уже после, когда мы сидели за праздничным столом, бельгийцы рассказывали, как 
они пытались спасти своих товарищей. Сначала вышли искать их на вездеходе, тот 
провалился в трещину, но обошлось без жертв: люди выскочили. Затем отправились 
на поиски с упряжкой собак – снова угодили в трещину. Тогда, отчаявшись, и дали 
в эфир радиограмму: «Всем, всем, всем…»
Двое суток мы отдыхали на Бодуэне, отоспались, привели себя в порядок, наелись 
отменнейших бифштексов, которые нам поджаривал повар станции, он же… барон, 
имеющий в Бельгии свой замок. Пилот самолёта – принц, член королевской фамилии; 
повар – барон; с какими только парадоксами не сталкиваешься в Антарктиде! 
Взволновала нас судьба одного из этой четвёрки, геодезиста Лоодса, которому 
русские спасали жизнь дважды! Впервые это случилось в минувшую воину. Бывший 
офицер бельгийской армии Лоодс был взят в плен и заключён немцами в концлагерь, 
который они заминировали и собирались взорвать. Наше стремительное наступление 
сорвало этот план. И вот русским довелось спасти этому человеку жизнь вторично. 
Я подарил ему носки деревенской вязки, неношеные, что мать связала мне на 
дорогу, и тёплый свитер. Расстались мы с бельгийцами большими друзьями.
Вернулись в Москву, пригласили нас в Кремль, вручили ордена, а через два дня – 
в бельгийское посольство, где в присутствии членов дипломатического корпуса нам 
торжественно вручили бельгийские ордена. А приглашение в посольство я получил 
на имя «Мосье д'Афонин», что и дало богатую пищу острякам коллегам, которые 
подшучивали, что отныне я могу считать себя бельгийским дворянином и разъезжать 
в карете с гербом…

МОРСКОЙ ВОЛЧОНОК
Об Иване Тимофеевиче Зырянове я уже рассказывал в первой части повести.
Ещё на станции Восток товарищи мне говорили, что слышали от него удивительную 
историю, связанную с его дочкой. Но тогда мне не удалось «выжать» из Тимофеича 
эту историю, слишком он был занят работой и очень уставал. На «Оби» же Тимофеич 
отоспался, отдохнул и как-то за своей любимой чашкой чаю припомнил один из 
самых волнующих периодов его жизни…
После войны, которую молодой авиамеханик Зырянов закончил с двумя боевыми 
орденами, судьба забросила его на Дальний Восток, в порт Находку. Вернее, в 
порту он был прописан, но почти все время проводил в море, работая старшим 
механиком сначала на грузовом теплоходе «Иван Санников», а впоследствии на 
сухогрузе «Севастополь». В 1949 году на Тимофеича обрушилась большая беда: 
после тяжёлой болезни умерла жена, оставив мужу дочурку Светлану, крохотное 
существо, не достигшее ещё трех лет. Остался моряк один с ребёнком на руках.