Так началось возвращение домой.
Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолёт 
может преодолеть за сутки. «Обь», возьми она курс на Ленинград, прошла бы это 
расстояние за месяц с небольшим.
Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой 
милей удаляясь от дома.
Сначала мы пойдём вдоль антарктического побережья в Молодёжную и две недели 
будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена.
 В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда.
От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану 
пройдёт восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.
Чтобы разгрузиться в Молодёжной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого 
пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад 
«Обь» целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжёлого припайного льда у 
Молодёжной, пробилась наконец к барьеру, и… в тот же день припай унесло! Если и 
с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся 
в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую 
встречу «Оби» запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?
По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, 
а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучще не считать. Лишь тогда, когда мы 
простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли 
смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с 
этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, 
спросить: «Да, кстати, когда по расчёту мы приходим домой?»
Задавать же такие вопросы сейчас – бестактность, дурной тон. Потому что главная 
задача ныне – благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического 
побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, 
подстерегающих его на каждой миле пути. И ещё – выручить из ледового плена 
«Фудзи», до которого больше тысячи миль и к которому мы идём полным ходом.
И всё-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!
Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с 
Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня ещё болтало, как горошину в 
кастрюле.
Насчёт полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: «Обь» попала в 
шторм. Девять баллов – это волнение моря, силу ветра синоптики определили в 
одиннадцать баллов. Ураган!
Век живи – век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то,
 поставил мне за поведение четвёрку. Ночью, о которой идёт речь, я с грехом 
пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной не произошло: обед и ужин я 
сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму, но зато телу моему 
досталось так, словно я поработал спарринг-партнёром с боксёром тяжёлого веса. 
Больше всего меня злило, что на нижней койке спокойно и даже, как мне 
показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или Димдимыч, как его называли 
друзья. Я бил себя коленями в подбородок и высекал из него искры, а Димдимыч, 
лучезарно улыбаясь, переворачивался на другой бок. Я выламывал головой 
переборку каюты, а Димдимыч умиротворённо сопел, нежно обнимая подушку. Я со 
страшной силой рубанул ногой по потолку и взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв 
стыд и совесть, даже не шелохнулся. Даже когда меня сбросило вниз и я 
распластался на полу, как беспомощная лягушка, Димдимыч не соблагоизволил 
открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде «Разбудите меня к завтраку», 
сочувственно причмокнул губами и всхрапнул, оставив меня в состоянии тихого 
бешенства.
Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю корабля.
 Качка была килевая, и теоретически на диване перенести её будет легче. Я взял 
с койки бельё и устроился на диване, рассчитав, что если я буду падать, то 
всё-таки с первого, а не со второго этажа. Но здесь меня подкарауливала другая 
неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом и, следовательно, 
влюблённым в разные камни человеком. Этих самых камней он набрал в Антарктиде 
столько, что ими можно было бы замостить средней длины просёлочную дорогу. Они 
гремели в ящиках стола, под диваном и, главное, на полке, которая висела над 
моей головой. Я включил свет, с некоторым беспокойством осмотрел полку и пришёл 
к выводу, что падение любого из украшающих её камней достаточно, чтобы новая 
повесть об Антарктиде осталась ненаписанной. И пока я раздумывал, как уберечь 
мировую литературу от этой напасти, в борт «Оби» ударила такая волна, что меня 
расплющило о переборку, а вещи в каюте сошли с ума. Из шкафа выпрыгнул вещмешок 
и запрыгал, как живой, а за ним, отбивая чечётку, последовал чемодан. В то же 
мгновенье один за другим с полки ринулись камни. Первый из них, 
двухкилограммовый осколок гранита с вкраплениями ценных минералов, подобранный 
Димдимычем на вновь открытой станции Ленинградская, просвистел мимо моей головы 
и врезался в диван в сантиметре от колена, а другой, чуть меньше весом, но 
столь же ценный сувенир, всё-таки набил мне шишку на темени и чуть не оторвал 
правую руку. Во время артиллерийской кононады спящая мать просыпается от 
хныканья ребёнка. Мгновенно проснулся и Димдимыч. Встревоженный, он вскочил со 
своей койки, осмотрел камни, убедился в том, что они целы и невредимы, пожелал 
мне спокойной ночи, улёгся и мгновенно уснул.
Я обозлился, сказал себе «баста» и решил выйти из каюты. Коо-как оделся, открыл 
дверь и отпрянул: мимо с огромной скоростью пролетел и врезался в каюту 
старшего электромеханика лётчик Н. При своей весьма даже почтенной массе Н. мог 
бы натворить бед, но переборка выдержала удар: «Обь» – корабль голландской 
постройки, а голландцы работают на совесть, это до меня подметил ещё Пётр