останавливался, теряясь в догадках, когда заметенная снегом колея неожиданно 
кончалась.
Между тем если мы с Череповым до сих пор были не имеющими права голоса 
пассажирами, то теперь стали полноправными действующими лицами. То, что нас 
ищут, сомнения не вызывало, в Арктике иначе не бывает, а вот как помочь 
товарищам в их поиске? Поземка мела с прежней силой, но стоило залезть на крышу 
ГТТ – и над тобой было темное чистое небо, усыпанное сверкающими звездами. И мы 
с Левой внесли предложение: рискнуть остатками горючего, слить его из бака ГТТ 
и разжечь костер.
Харламов задумался. А если поземка прекратится, на чем идти к мысу Ватутина, на 
святом духе? С другой стороны, этому большому энергичному человеку претило 
пассивное ожидание, зависимость от чьей-то помощи. Да и всем нам явно не 
улыбалась перспектива провести бессонную ночь в дырявом как сито домике, где 
дуло из всех углов и невозможно было ни толком согреться, ни тем более прилечь 
– спальных-то мешков мы не взяли.
– Что ж, попробуем, – решил Харламов. – Миша, ищи емкость.
Всего лишь несколько дней назад мы с Сидоровым придумали, что потерпевшие 
аварию будут пытаться разжечь костер, чтобы привлечь внимание поискового 
самолета. Но у них не было солярки – обстоятельство, не давшее возможности этот 
план осуществить…
– Действительно, придумали, – смеялся Лева. – Прав Харламов: Санин накаркал, 
наколдовал в интересах литературы. Зря, Василий Евтифеевич, ты согласился 
давать ему интервью.
Миша добыл из-под снега большой ржавый таз, Харламов налил в него литров 
пятнадцать солярки и поджег. Пламя рвануло метра на два в высоту, как раз то, 
что нужно, и мы бросали в него заранее подготовленные доски, пустые ящики, 
щепки. Уже потом кому-то из нас пришло в голову, что еще лучше было бы 
сколотить шест, водрузить на него фару ГТТ и вращать – такую мигалку увидели бы 
с разных сторон.
Но и костра оказалось достаточно: его отблески заметили ватутинцы. Как потом 
они нам рассказывали, у всех вырвался вздох облегчения: стало ясно, в каком 
направлении продолжать поиск. Не прошло и пяти минут, как в ночном небе и мы 
увидели что-то вроде отблесков заката («Или прожектор на станции, или фары 
вездехода», – уверенно и в один голос сказали Харламов и Черепов), а еще минуту 
спустя вдруг возник и уперся в небо прямой луч.
Сомнений не было: мы обнаружили друг друга. Мы сели в ГТТ и, мигая фарами, 
двинулись в сторону луча и еще минут через двадцать ясно увидели фары идущего 
навстречу вездехода.
Так закончилось наше первое приключение, продолжавшееся четырнадцать часов.



В АНТРАКТЕ

Одно и то же явление может вызывать у людей противоположные чувства: например, 
после сильного душевного волнения одни испытывают лишь усталость, другие – 
подъем.
Из записной книжки: «Хотя предыдущую ночь почти не спал (прощальные беседы с 
Васей), сна – ни в одном глазу: наше приключение оказалось сильнейшим допингом, 
нервная система поет и ликует. Но то, что для меня было приключением, для 
Харламова – досаднейший эпизод, и только: отказался ужинать и вместе с Мишей 
отправился в принадлежащий куполу балок – отсыпаться».
Когда на следующий день мы проходили пролив, я пожалел, что почти всю ночь 
бодрствовал. Но сегодня – ничуть не жалею: легли бы вечером спать – не было бы 
этой главки.
Долгий отрыв от внешнего мира приводит к тому, что полярники на отдаленных 
станциях быстро узнают друг о друге всё; даже самый изощренный и неистощимый 
рассказчик рано или поздно иссякает, истории и байки повторяются по многу раз, 
и поэтому прибытие любого путника для станции – событие. И потому, что от него 
можно узнать нечто новое, свежее, и потому, что ему можно рассказать то, что 
другие уже знают наизусть. Имеются, конечно станции балованные вниманием, 
престижные (черт бы побрал это модное слово – не люблю его), куда корреспондент 
прет навалом, чтобы отметиться, наставить во все бумаги штампов и возвестить 
миру, где он побывал; но мыс Ватутина к числу таких станций не относится: 
глухой медвежий угол, где никаких сенсаций не было и не предвидится.
И если, скажем, на дрейфующих станциях при виде непрошеных гостей чертыхаются 
(про себя, полярники – народ воспитанный), то в медвежьих углах им откровенно 
рады и принимают их с искренним гостеприимством.
Очень уютная станция, чистота – необыкновенная, как в образцовом семейном 
общежитии на материке. Большая кают-компания с тремя шкафами книг (лучшие 
растащены гостями и сезонниками – обычное в Арктике явление), два отсека жилых 
комнат – по две-три кровати в каждой, входишь с улицы – снимай грязную обувь и 
обувай тапочки. А ведь живут одни мужчины! Вот что значит традиции, Лев 
Леонидович Добрин начальствует здесь уже лет пятнадцать.
Историй я за ночь наслышался столько, что еле успевал записывать; многие из них 
вошли в повесть, в том числе потрясающе прекрасный, ароматный, как букет роз, 
ответ механика Н. женщине-бухгалтеру, которая приехала на несколько дней 
ревизовать хозяйство станции. Когда она спросила у Н., не сказывается ли на 
станции отсутствие женщин, тот простодушно ответил: «Нет, у нас есть стиральная 
машина, сами стираем».