Ницше. Разве не были суперменами без всяких кавычек такие железные люди, как 
Нансен и Седов, Амундсен и Скотт, Урванцев, папанинцы и многие другие 
знаменитые и безвестные первопроходцы, без которых полярные широты так и 
остались бы белыми пятнами? С ясно осознанной целью они шли – наугад, не зная, 
какая слава им достанется – пожизненная или посмертная, – а часто и вовсе не 
думая о такой суетной вещи, как слава. Но звездные мгновения человечества 
фиксировались на циферблатах их часов!
Разве это не прекрасная судьба – идти по проложенной ими дороге, все дальше и 
дальше, крупицу за крупицей добавляя свой опыт к оставленному ими наследству – 
познанию полярного мира и кровью написанным, потом просоленным параграфам никем 
не утвержденного Полярного Закона? Где еще можно испытать необыкновенное 
ощущение – один на один с наиболее суровой на Земле природой, где еще можно так 
проверить и поверить в себя?
Мне довелось видеть и слышать о тех, кто никогда не нарушал Полярного Закона, и 
о тех, кого полярные широты отторгли, как организм отторгает чужеродную ткань. 
Об этом я не раз писал в полярных повестях, после почти каждой из них думая, 
что пора ставить точку; но вдруг обнаруживалось, что тема, казалось бы для меня 
исчерпанная, раскрывается по-новому, появляются ситуации и люди, о которых 
очень хочется рассказать. Так, после «Семидесяти двух градусов ниже нуля» мне 
не позволил поставить точку старый друг по Арктике и Антарктиде Василий Сидоров.
 «Исчерпал тему? – поразился он. – Да ты еще, считай, первый слой с поверхности 
снял, до главной жилы не добрался! А станция Восток? А Владислав Гербович на 
Лазареве? Бери ручку, садись за стол и давай работать».
Мы работали несколько дней и раскопали жилу, из которой извлекли сюжеты на 
целую трилогию. «Вот тебе и исчерпанная тема!» – до сих пор упрекает меня 
Сидоров.
А ниточка все тянулась и тянулась. Чтобы добрать материал для одной повести 
трилогии, я вновь отправился в Арктику: и людей посмотреть, и себя показать, и, 
главное, принять участие в «прыгающей» экспедиции. И так уж получилось, что 
ниточка тянется до сегодняшнего дня: одним концом привязана ко мне, другим – к 
Валерию Лукину.
Если бы меня спросили, что больше всего запомнилось в полярных широтах, я бы не 
задумываясь ответил: станция Восток, трансантарктический поход 
санно-гусеничного поезда, подвижки льда на СП, приключения на Северной Земле и 
– полеты с Валерием Лукиным. В экспедициях с ним я был дважды, не пуд, но фунт 
соли мы съели; кое-что я увидел, еще больше услышал.

Это было весною 1977-го. До дрейфующей станции СП-23 я добирался в очень 
приятной компании: Алексей Федорович Трешников, тогдашний «хозяин Арктики», 
прибыл инспектировать свое огромное хозяйство; Михаил Александрович Дудин, всю 
дорогу блиставший неподражаемым остроумием, задумал цикл стихотворений о полюсе 
и мечтал подышать воздухом полярных широт. Одно четверостишие Дудин сочинил 
ровно за сорок секунд – я смотрел на часы. В полете подходит к нам командир 
корабля, протягивает блокнот и говорит: «Михаил Александрович, черкните экипажу 
на память…» – «А какой ваш бортовой номер?» – «Сто двадцать сорок три». Дудин 
на мгновение задумался, вытащил авторучку и четким почерком написал: «Везущему 
поклажу и нас с собой внутри – спасибо экипажу сто двадцать сорок три!»
Сколько историй я наслышался в полете! С такими людьми, как Трешников и Дудин, 
совсем неплохо было бы застрять на месяц-другой на необитаемом острове – для 
расширения кругозора. Думаю, что, если бы кто-нибудь догадался записать их 
устные рассказы и напечатать, литература, и не только юмористическая, оказалась 
бы в чистом выигрыше. Но если эпиграммы Дудина время от времени прорываются в 
печать, то академик Трешников, как и положено академику, тщательно оберегает 
свои книги от проникновения юмора: в научных кругах сие не принято.
Я опоздал на десять часов: Лукин улетел на точки, а когда он вновь окажется на 
двадцать третьей – неизвестно. Хорошо, буду ждать. Может, оно и лучше: успею 
акклиматизироваться и пообщаться со старыми знакомыми. На станции их двое: 
старейший полярный механик Николай Семенович Боровский, с которым познакомился 
еще на СП-15, и Герман Флоридов, радист со станции Восток, где мы оба сначала 
были довольно жалкими «гипоксированными элементами», а через недели три 
осмелели до того, что даже играли в пинг-понг. По старой дружбе Гера сдал мне в 
своем домике койку на вполне сносных условиях: подметать пол и мыть стаканы 
после чая.
В ожидании Лукина я прожил на станции дней десять, но ничуть об этом не жалею: 
не то что скучать – спать было некогда.
Первую ночь мы просидели с Герой, вспоминая Восток. У полярников к Востоку 
особое отношение: прозимовать на этой станции, с ее чудовищными морозами, 
нехваткой кислорода, мучительной акклиматизацией и полной оторванностью от 
внешнего мира, считается весьма престижным. «Кто на Востоке не бывал, тот 
Антарктиды не видал» – это из фольклора; а кто бывал – не забудет, Восток 
остается в памяти навечно, как остаются на теле боевые шрамы. Я рассказывал обо 
всем этом в книге «Новичок в Антарктиде»; в частности, описал единственный в 
истории Востока случай, когда доктор Валерий Ельсиновский вылечил начальника 
станции Василия Сидорова от воспаления легких; но тот случай оказался не 
единственным. Уже после того как я улетел в Мирный, Гера Флоридов ремонтировал 
антенну при температуре минус 83 градуса, целый час проработал на воздухе, 
надышался – и подхватил воспаление легких. И Валерий его спас – последними 
десятью ампулами…
Помните кочегара Бакланова из «Цусимы», человека, будто сложенного из двух 
людей? Таков и механик Боровский: чуть выше среднего роста, с торсом – что