В общем, товарищи, вам не перехитрить друг друга. Все равно в конечном счете в 
обмен пойдут вечные и неизменные «Подвиг разведчика», «Антон Иванович сердится»,
 «Мы из Кронштадта» и «Малахов курган» да еще два-три фильма, которые на судах 
смотрели сто раз. А когда переговоры закончатся и хитрить друг перед другом 
будет незачем, оба помполита в бессильном гневе обругают некорректными словами 
кинопрокатные организации, которые соревнуются между собой, кто подсунет 
морякам больше залежалого товара. Ведь это тоже традиция – фильмы, триумфально 
провалившиеся на Большой земле, обрушиваются на головы ни в чем не повинных 
моряков. Из сотен кинокартин, в принудительном порядке всученных «Канопусу», 
лишь десятка полтора-два можно оценить по пятибалльной системе. Все остальные 
настолько плохи, что единица для них – безмерно высокая оценка. Моряки уже 
перестали надеяться, что обремененное высокими заботами Министерство культуры 
когда-нибудь всерьез займется каталогами фильмов для тех, кто в море. Я слышал, 
как один помполит, поседевший в боях с кинопрокатом, придумал для его 
руководителей неправдоподобно жестокое наказание.
– Я бы на месяцок вывез их в море, – облизывая пересохшие губы, мечтал он, – и 
заставил бы просмотреть один за другим (следовал перечень фильмов)… Десять раз 
подряд! И не отпустил бы, пока не поклялись, что всю эту макулатуру сдадут в 
утиль!
Перед моими глазами проходит и другая шекспировская сцена: взмыленный и злой 
Анатолий Тесленко доказывает коллеге – технологу «Шквала» Полтавской, что он не 
факир, а посему грузить каждый сорт рыбы отдельно не может. Тоненькая и 
миловидная Таисия Александровна охотно соглашается с тем, что Толя не факир, но 
решительно настаивает на точном соблюдении правил. Тесленко стонет, рыдающим 
голосом апеллирует к небу, но Полтавская – артистка, и Толин драматический 
талант никнет перед ее неумолимой логикой. Ничего не поделаешь, придется 
сортировать, и Тесленко, осторожно рвя на себе волосы, мчится в трюм – давать 
распоряжения.
Начались грузовые работы, на «Канопусе» – аврал. Дорога каждая минута, ибо эту 
каждую минуту траулер не добывает рыбу, а именно добыча рыбы составляет смысл 
его существования. Из трюма, где сейчас зима, поднимаются клубы белого пара, 
фантастические фигуры в валенках и тулупах готовят паки с продукцией, а мощные 
стрелы переносят на «Шквал» тяжело нагруженные решетчатые квадраты.
– Кто стащил гирю? Признавайтесь!
На верхней палубе «Шквала» мечется старпом Клавдий Михайлович Улановский. Из 
его возмущенных реплик я догадываюсь, что кто-то из наших ребят в суматохе 
переправил на «Канопус» любимую двухпудовую гирю старпома, при помощи которой 
он поддерживает свою физическую форму. В поиски немедленно подключается группа 
вахтенных детективов, и гиря, спрятанная недостаточно квалифицированно, вскоре 
торжественно возвращается на «Шквал». Ее похититель пожелал остаться 
неизвестным. Потом, через два дня, чудный никелированный двухпудовик стащут 
матросы с «Ореанды», и тогда уже Клавдий Михайлович запрет ее в своей каюте, 
чтобы десять дней спустя вне себя от негодования искать блудную гирю на 
«Алуште».

Пантелеич, которого я, разумеется, не имею никаких оснований упрекать в хищении 
гири, с нескрываемым сожалением смотрит, как Клавдий Михайлович ласково гладит 
свою возвращенную любимицу. Я покровительственно похлопываю Пантелеича по плечу.
 Покровительственно – потому, что имею на это полное право. Несколько дней 
назад он и Саша Ачкинази, наши ведущие козлисты, сели играть в домино с одной 
из самых слабых на траулере пар, в которой, кроме меня, был гидроакустик 
Долженков. Во время игры нам неоднократно напоминали, что мы должны гордиться 
оказанной честью, как гордилась бы дворовая команда босоногих пацанов, играя с 
московским «Динамо». Партия кончилась взрывом, землетрясением, невероятной 
катастрофой: я дрожащей рукой шлепнул на стол два дупля, «пусто-пусто» и 
«шесть-шесть». Это был редчайший, уникальный адмиральский козел: только 
стальные нервы спасли Пантелеича и Сашу от немедленного, тут же, за столом, 
разрыва сердца. Весть о нашей с Геннадием Федоровичем феерической победе над 
двумя асами мгновенно облетела «Канопус», и несколько дней мы нежились в лучах 
бессмертной славы.
Пантелеич ведет меня в каюту, где тихонько храпит под своими одеялами Володя 
Иванов. Мы будим Володю, обмениваемся адресами и говорим о том, о чем обычно 
говорят при расставании – это везде одинаково. Я поглаживаю крохотную 
капроновую елочку, украшающую каюту штурманов. Через два месяца, за несколько 
дней до Нового года, ребята спрячут ее под замок, иначе елочку обязательно 
стащат и вернут 2 января. Выхожу я из каюты обогащенный – Володя дарит мне на 
память чудесный перочинный ножик, купленный в прошлом рейсе в Гибралтаре.
А вообще с подарками дело обстоит так. Толя Запорожцев и Слава Кирсанов 
преподнесли мне большие чучела лангуст, Толя Тесленко подарил краба. Траловую 
команду я буду вспоминать, глядя на полутораметровую пилу акулы, а старпома 
Бориса Павловича… О, это будет особое воспоминание! Уже на «Шквале» я решил 
проверить свой рюкзак, который при переходе с «Канопуса» показался мне 
подозрительно тяжелым. Я вспомнил, что Борис Павлович, прощаясь, как-то странно 
кашлял и косился на рюкзак пламенеющими глазами. Так и есть, в рюкзаке, 
завернутые в газеты, покоились четырехкилограммовый кирпич и ржавое звено 
якорной цепи. Вместе с этими сувенирами лежала маленькая записка: «Пусть это 
звено навеки связывает вас с „Канопусом“. Признаюсь, кирпич я домой не довез, а 
звено, отшлифованное и покрытое лаком, сейчас передо мной.
Аркадий Николаевич на прощанье преподнес мне большой и тяжелый сверток, взяв с 
меня слово, что я вскрою его только дома. Почти три недели я томился, но слово