и фыркает. До меня доносится: «Фельетон про нас приехал писать?» На этот раз 
возмущаюсь я. Клавдия Ивановна жестом останавливает мои излияния и кивает уже 
доброжелательно. Я мгновенно обретаю уверенность, по всем правилам прикручиваю 
Деда к столу и набрасываю на него простыню.
– Спирт! – командует Клавдия Ивановна. – Шприц!
Отрешившись от всего земного, хирурги священнодействуют над Дедовым животом. 
Они перебрасываются ученой латынью, и это придает их действиям еще большую 
таинственность. Борис держится мужественно, хотя от ожидания и страха его лицо 
покрывается крупными каплями пота. Я вытираю пот и развлекаю Деда разными 
историями. Рассказчик я неважный, но сейчас лезу вон из кожи и трещу как сорока.
 Дед привязан, он беспомощен, как младенец, и вынужден меня слушать, хотя 
поначалу от злости готов дать мне по уху. И я рассказываю о своих операциях и 
переломах, о проделках товарищей по студенческому общежитию, когда в нашу 
комнату боялись войти из-за неожиданно падающей на голову кастрюли, грязной 
швабры или завернутых в газету картофельных очисток, о газетных ляпах, о шутках 
великих людей, вычитанных из «Науки и жизни» – словом, болтаю обо всем, что 
приходит в голову. И замечаю, что Дед слушает и даже улыбается. Клавдия 
Ивановна мне подмигивает и шепчет: «Молодец, продолжайте». Я чувствую 
необыкновенный прилив гордости от сознания того, что сама Клавдия Ивановна 
положительно оценила мою работу по психоанестезии, и с удвоенной энергией 
продолжаю болтать. Я до того смелею, что начинаю смешить Деда анекдотами про 
жену и командированного мужа. Он хихикает, и Клавдия Ивановна грозит мне 
пальцем: этак Дед может остаться без селезенки. Я прошу разрешения дать бедному 
больному закурить. Разрешение получено, и Борис с наслаждением потягивает из 
моих рук сигарету.
Но вот его челюсть чуть перекашивается – больно. Я тут же обращаюсь с новой 
просьбой, и Борису делают добавочный укол новокаина. Челюсть возвращается на 
место, и Дед продолжает спокойно слушать, он даже задает вопросы.
Операция идет к концу. Деда зашивают, как лопнувшую рубаху. На его бледном лице 
застыло ожидание. Я отвлекаю его пересказом шуточной автобиографии Марка Твена, 
и Дед тихонько повизгивает. Мне снова грозят пальцем – приходится менять 
тематику. Но вот наложен последний шов, Клавдия Ивановна сбрасывает маску и – 
улыбается. Она сразу становится совершенно другой – милой, добросердечной и 
совсем простой женщиной. Даже не верится, что именно она только что сердилась, 
командовала и говорила жестким металлическим голосом.
Пока хирурги снимают халаты, я сую Деду последнюю сигарету и спешу за 
грузчиками. В коридоре – целая толпа добровольцев. Отбираем четырех поздоровее. 
Они входят в операционную, словно в церковь, и осторожно похлопывают 
ошкеренного Деда по плечам. Потом поднимают его, несут в коридор, протаскивают, 
как шкаф, по трапу и укладывают на койку в каюте. Все.
Я возвращаюсь в медпункт, где врачи обмениваются впечатлениями.
– Молодец, – коротко говорит Клавдия Ивановна, кивая на Витю. – Будет хирург 
настоящий. Я в него верю.
Витя откровенно счастлив: он сдал экзамен на пятерку, и не кому-нибудь, а 
знаменитой Клавдии Ивановне, первоклассному хирургу, на счету которой двадцать 
тысяч операций. Теперь он абсолютно уверен в себе. Следующую жертву, моториста 
Володю Дугина, Витя будет оперировать сам, от начала до конца. Клавдия Ивановна 
будет стоять рядом и смотреть, только смотреть. Витя счастлив и беспричинно 
смеется. Нам весело и радостно на него смотреть.
Мы вместе идем к каюте стармеха. Дед лежит на постели, чинный и серьезный, как 
святой. А над столом, уставленным всевозможной снедью, хлопочет Гриша Арвеладзе.
 Мы – это человек пятнадцать ближайших родственников – пьем за здоровье Бориса 
и с аппетитом закусываем. Мы едим, а он смотрит на нас горящими глазами 
голодного волка: у него сутки во рту не было маковой росинки.
– Ничего, Дед, – успокаивает Саша Ачкинази, с наслаждением жуя копченую колбасу,
 – завтра мы тебе наварим манной кашки, и ты тоже набьешь свою утробу.
Дед жалобно стонет.
– И послезавтра манной кашки – отличная еда для отощавшего мужика!
Я рассказываю, что академик Сергей Сергеевич Юдин после операции на желудке 
давал больному чарку спирта – для дезинфекции внутренностей. Клавдия Ивановна 
одобрительно кивает головой. В глазах у Деда загорается безумная надежда.
– Это к тебе, Боря, не относится, – с иронией замечает Клавдия Ивановна. – 
Спокойнее, мой друг, потерпи еще… с недельку.
Дед испускает разочарованный вздох и отворачивается.
А потом мы долго, до поздней ночи, сидим с Клавдией Ивановной, и она 
рассказывает о своей жизни.
Вот что я услышал от Клавдии Ивановны Кабоскиной, от нее самой, и от тех, кто 
ее знает.
Совсем молодым врачом она ушла на фронт в первые дни войны, когда практики для 
хирургов было, увы, слишком много. Ей приходилось делать по двадцать пять 
операций в день – страшная цифра. Бывало, что отказывались служить ноги, перед 
глазами расплывались радужные круги, и тогда сестры делали ей уколы, приводили 
в чувство сильнодействующими средствами. Не работать было нельзя: лишний час 
сна мог стоить жизни раненому бойцу. Как и все труженики войны, Клавдия 
Ивановна работала на износ, и как о редком счастье вспоминает она о тех днях, 
когда можно было передохнуть, нормально, по-человечески поспать.
В 1942 году она оперировала тяжело раненного комиссара полка Писаренко. Врачи 
приговорили его, но Клавдия Ивановна спасла комиссара и считает эту операцию 
самой сложной и волнующей в своей жизни. Писаренко долго разыскивал молодого 
хирурга и, найдя адрес, прислал ей письмо, которое так и пропало во фронтовой