должен слушать эфир. Чего стоит затерянный в океане траулер без связи с землей, 
с другими судами?
Точки и тире, которые радисты вылавливали из эфира и посылали в эфир, были 
невидимыми нитями, связывавшими с жизнью восемьдесят рыбаков. Комариный писк, 
доносившийся из радиорубки, как райская музыка, снисходил на заброшенные в 
океан рыбацкие души. Если работает рация – все спокойны. Спокоен капитан: он 
регулярно получает инструкции, благодарности и нагоняи от начальства. Спокойны 
матросы: раз в неделю они узнают, что жены любят их и скучают, а мамы 
благословляют. Спокоен весь экипаж: в случае беды в эфир полетит «SOS», и по 
святому морскому обычаю проходящие мимо суда придут на помощь.
По три раза в день Саша и Коля входили в рулевую рубку и с праздничной 
торжественностью объявляли по трансляции: «Внимание! Получены радиограммы на 
имя…» И перечисленные счастливцы, козлами перепрыгивая через комингсы, вихрем 
неслись в радиорубку и выходили из нее, широко улыбаясь и не отрывая глаз от 
листочка с заботливо отпечатанным на машинке текстом. И вскоре весь экипаж знал,
 что Лешкина сестра вышла замуж, что Сашкин брат учится скверно и ему нужно по 
радио всыпать, а радиограмма находчивой Володькиной жены ходила по рукам, как 
образец тонкого психологического подхода: «Люблю жду скучаю зпт возвращайся 
скорей мой ненаглядный тчк Присмотрела симпатичные туфельки сорок рублей 
санкционируй покупку твоя Звездочка». И счастливый Володька отвечал, что он 
тоже любит, ждет и скучает и, конечно, санкционирует покупку симпатичных 
туфелек за сорок рублей.
Здесь бы мне хотелось сказать о другом, менее лирическом обстоятельстве. 
Радиограммы – это, безусловно, очень здорово, очень приятно. Без этих двух 
десятков слов в неделю на море жить трудно. Но каждое такое слово обходится 
рыбаку и его семье в три копейки. Почему? Этого я никак не могу понять. Мы с 
вами, сухопутные люди, можем писать родным и знакомым длинные письма, размер 
которых зависит только от нашего терпения, телеграммы для нас – редкая 
необходимость. Другое дело – рыбак. Для него радиограмма – единственная 
возможность узнать, все ли дома живы-здоровы, единственная возможность сообщить 
родным, что он загорел, поправился и чувствует себя хорошо. Почему же за эти 
несколько обязательных строк берут деньги? Ведь за полгода скупые строки 
оборачиваются очень большой суммой. Я убежден, что это несправедливо. Наверное, 
человек, установивший такую систему, чего-то не понял. Думаю, он никогда не был 
в море и не знает, что получить весточку из дому, от которого находишься в пяти 
тысячах миль, – это не блажь, а жизненная потребность.
К своей почте рыбаки относятся с нежностью, радиограммы и редкие – одно-два за 
рейс – письма хранятся до возвращения домой и зачитываются до дыр. Я помню, 
какой праздник был на траулерах, когда мы, свеженькие, только две недели назад 
из Севастополя, подошли к Рас-Фартаку. Со всех судов к нам направились дорки – 
так называют моряки большие моторные шлюпки, и мы бережно спускали вниз, в 
протянутые руки давно покинувших родные берега ребят мешки с письмами, связки 
газет, посылки.
В этот день произошел случай, который произвел на нас тяжелое впечатление. Один 
парень с «Алушты», принимая почту, уронил письмо. Океан был неспокойный, и 
конверт быстро исчез в волнах. Парень так и не попытался его достать, хотя мог 
это сделать. Я не буду называть фамилию и позорить этого человека, но уверен, 
что, несмотря на свою внушительную бороду и могучие бицепсы, он не настоящий 
моряк. Он преступил неписаные морские законы, лишив своего товарища такой 
большой радости – нескольких страниц домашних новостей.
Была и трагедия. Один матрос с «Болшево» десять раз предупредил, что 
адресованную ему посылку нужно опускать сверхосторожно.
– Там это… радиолампы! – тревожился он. – Понежнее, ребятки.
Окончание этой истории я знаю от очевидца. Бережно прижимая к сердцу 
драгоценную посылку, матрос поднялся на траулер, где взволнованные приятели уже 
приготовили закуску, распаковал сверток, и каюту огласило горестное «ах!» – 
свидетельство разбитых вдребезги надежд. Содержание свертка оказалось чудовищно 
нелепым: большая банка стрептоцидовой мази. Оказывается, матрос перед уходом в 
море договорился, что на хитро зашифрованную радиограмму: «Срочно высылай мазь»,
 жена с попутным судном перешлет бутылку коньяку. Но то ли жена забыла об этой 
договоренности, то ли в ней взыграло чувство юмора, но радиограмма была понята 
слишком прямолинейно…

С Колей Цирлиным и Сашей Ачкинази меня связывала не только дружба, но и сугубо 
деловые контакты. Уже в самом начале плавания я пригрозил ребятам, что скоро 
начну оглушать их своими корреспонденциями в редакцию. Но вольные сыны эфира, 
стучавшие на ключе с потрясающей скоростью, снисходительно улыбались. 
«Подумаешь, лишняя сотня слов!» – пренебрежительно говорили они, не подозревая, 
какой камень держу я у себя за пазухой. Пять раз я вручал им радиограммы по 
тысяче с лишним слов в каждой, и пять раз радисты хватались за сердце. От их 
тяжелых вздохов вибрировала аппаратура.
Это, конечно, шутка. Только благодаря искренне дружескому отношению этих 
славных товарищей я чувствовал себя не последним на «Канопусе» человеком. Без 
всякой ложной скромности признаюсь: мне было очень приятно, что члены экипажа 
слушают по радио свои фамилии, рассказы о себе. И это сделали Коля Цирлин и 
Саша Ачкинази, иногда работая даже по ночам, чтобы хотя бы частями, используя 
свободное в эфире время, передать на землю мои очерки.