А Власова всё-таки изловили – недалеко от города Пльзень, до которого мы не 
дошли километров шестьдесят. По нынешней версии, принятой в военной литературе, 
закутанный в одеяла Власов прятался в легковой машине, и его выдал собственный 
шофёр. Теперь я не сомневаюсь, что это так и было, но в те дни наш полк 
облетела другая, более красивая легенда.
Мы не зря так увлекались проверкой документов на дорогах: здесь был один 
интимный секрет, о котором поведал мне Жук. Дело в том, что на всех 
изготовленных у нас документах скрепки ржавели, а немцы, с присущей им 
аккуратностью, скрепляли даже фальшивые удостоверения скрепками из блестящей 
нержавеющей стали. Этот педантизм дорого обошёлся многим переодетым в советскую 
форму диверсантам, которых гитлеровский обер-убийца Отто Скорцени под конец 
войны десятками забрасывал в наше расположение. И вот, как разнеслось по полку, 
ребята из разведроты соседней дивизии остановили «виллис», в котором ехали 
генерал и два офицера. Добродушно подшучивая над чрезмерной бдительностью 
разведчиков, генерал протянул документы (уже ошибка. Наши генералы обычно 
поругивали проверяющих) и, вытащив фляжку, предложил выпить за победу (вторая 
ошибка – станет генерал по дороге выпивать запанибрата с солдатами!). Но решили 
дело скрепки, блестевшие между потрёпанными листками документа.
– Попрошу выйти из машины!
Генерал пытался застрелиться, но разведчики скрутили ему руки. Задержанных под 
усиленной охраной привели в «Смерш», где выяснилось, что «добродушный» генерал 
и Власов – одно лицо.
Слышал я и другие версии пленения Власова, правдоподобные и не очень, имевшие 
хождение в солдатском фольклоре, но никого не осуждаю за выдумки: ведь они лишь 
свидетельствуют о том, как болезненно относились наши солдаты к самому факту 
измены Родине.
О том, что Власов пойман, мы узнали шестнадцатого или семнадцатого мая, точно 
не помню. Узнали с опозданием, и это дорого нам обошлось.

Ранним утром пятнадцатого мая в полк прибежал пастух-чех из близлежащей деревни 
и рассказал, что видел в лесу нескольких подозрительных людей в штатском. Они 
сидели у оврага, подкреплялись холодными консервами и тихо разговаривали на 
русском языке. Пастуху удалось остаться незамеченным, и он, бросив на произвол 
судьбы стадо, решил предупредить «Руде Армаду».
Мы всю ночь пробыли в лесу, сильно устали, но ребята и слышать не хотели, чтобы 
ложиться спать. Чем черт не шутит, а вдруг – Власов? Жук задал пастуху 
несколько вопросов, и мы кружным путём отправились занимать тропу, по которой 
скорее всего должны были пройти власовцы.
Спустя полчаса мы их увидели. Они тихо ступали по тропе, насторожённо глядя по 
сторонам. Грязные, обросшие щетиной, в явно чужой одежде, власовцы подходили 
все ближе к нам, притаившимся по обе стороны тропы. Впереди с автоматом в руках 
шёл молодой широкоплечий парень, а за ним – ещё трое, вооружённые пистолетами. 
Жук предупредил, что власовцев нужно брать живьём – если не будут 
сопротивляться. Долго казнил он себя за то, что принял такое решение., .
– Руки вверх! – не показываясь из-за кустов, выкрикнул Жук и пустил над 
головами власовцев короткую очередь.
Но те были вышколены неплохо. Власовцы мгновенно упали на землю и, ориентируясь 
на голос, осыпали кусты градом пуль. Тогда автоматически вступил в действие 
второй вариант: Музыкант и Юра, лежавшие в кустах по другую сторону тропы, одну 
за другой бросили несколько гранат, и огонь сразу же прекратился.
– Трое наповал! – кричал нам с тропы Юра. – Сюда, ребята!
Мы склонились над Заморышем. Автоматная очередь прошила ему грудь, и он был без 
сознания. Жук разорвал на Саше гимнастёрку, быстро перебинтовал его и погладил 
посеревшее лицо друга.
– Заморыш, братишка… кореш ты мой…
– Понесём его, Петя, – сказал Приходько. – Может, успеем.
Жук кивнул, и я впервые увидел на его лице слезы.
– Понесли, быстро! – вставая, приказал он, и мы, осторожно подняв с земли 
потяжелевшее тело Заморыша, двинулись в обратный путь.
– Этот, который из автомата палил, живой и невредимый, а трое наповал! – весело 
доложил Юра. – Чего вы там?.. Заморыш!
Вытащив из кобуры «вальтер», Жук подошёл к власовцу, который стоял на тропе и 
смотрел на нас ненавидящим взглядом.
– Четверо наповал, – сквозь зубы поправил Жук и разрядил пистолет в убийцу, от 
руки которого умирал Заморыш.
Жук взял его на руки и понёс, как спящего ребёнка, маленького, беззащитного.

А через несколько часов перед строем полка расстреливали Дорошенко.
Иногда я вспоминал его и радовался, что этот отвратительный парень ушёл из моей 
жизни. Я встречал на фронте ребят, бывших когда-то уголовниками: они частично 
сохранили свой жаргон, блатные ухватки, любили петь «перебиты, поломаны крылья, 
тихой болью всю душу свело» и «как живут филоны в лагерях», но в большинстве 
своём снова стали людьми. Лишь после смерти Заморыша я узнал, что до армии, 
точнее до тюрьмы, он был вокзальным вором.
А другие – таких было очень немного, но они были – так и не, вернулись к 
честной жизни. Все их презирали и рано или поздно выбрасывали из своей среды,
Таким был и остался до конца Дорошенко.
Оказавшись в штрафной роте, он счастливо отделался «малой кровью»: получил 
осколочек в мякоть ноги и по закону считался искупившим свою вину. В полк он 
пришёл из медсанбата всего несколько дней назад, и я увидел его только тогда,