превосходного учреждения, в котором некоторое время рассматривал небо в клетку. 
И это обстоятельство меняет дело.
– Мы часто вспоминали о тебе, Жук! – горячо сказал я. – Но всё равно ты 
поступил с нами подло.
– Да, меняет дело, – не слушая меня, мрачно размышлял Жук. – Поэтому, вместо 
того чтобы получать по старому векселю, я буду исповедоваться. Ведь если память 
мне не изменяет, Арамис – духовное лицо?
Я молча кивнул.



ИСТОРИЯ ЖУКА

– После нашего грустного расставания, сеньор Арамис, припаяли мне червонец. И 
скучал бы Пётр Савельев от звонка до звонка, если бы война не отворила ему 
дверь камеры.
– Очень ты обижен на Советскую власть? – спросил опер.
– Претензии имею только к судьбе, гражданин начальник.
– Через несколько дней в городе будут немцы. В чью сторону будешь стрелять?
– Из чего, – спрашиваю, – стрелять прикажете? Из параши?
– Получишь винтовку.
– А как же мой червонец? Побоку?
– Кончился твой червонец.
– Тогда другое дело, – говорю. – Обязуюсь отработать.
– Слово?
– Слово.
– И специальность забудешь?
Я честно обещал задушить в себе слабость к тому, что плохо лежит, после чего 
был препровождён в военкомат, где меня одели, обули и отпустили на два часа 
прожигать жизнь. Как по-твоему, куда я направился?
– К знакомой? – робко предположил я.
Жук расхохотался.
– Вот так святоша, а ещё аббат! Нет, сеньор Арамис, прежде всего я бросился 
искать моих закадычных друзей-мушкетёров.
– Ты сидел в нашем городе? – ахнул я.
– И одного из них я нашёл, – мрачно продолжал Жук.
– Кого?!
– Сеньора Портоса, – голубые глаза Жука снова потемнели. – И как ты думаешь, 
чем закончилась эта долгожданная встреча?
Я молчал затаив дыхание.
– Помнил я лишь одну фамилию – Ермаков, по ней и нашёл его через уважаемую мною 
милицию. Я, как легко понять, был подстрижен по последней моде, загорел и 
откормился на курортных харчах – одним словом, Ермаков меня не узнал. Тогда я 
дал ему пощупать вот эту печать, – Жук запустил пальцы в густую шевелюру и 
показал глубокий шрам, – и сказал, что пришёл получать по счёту. Ведь за вами, 
как ты помнишь, оставался должок!
– Что ты сделал с Федькой? – спросил я, вставая. Жук пытливо на меня посмотрел.
– Ну, а как бы ты поступил на моем месте? – раздельно произнёс он, усмехаясь.
– Что ты с ним сделал?!
– Чего орёшь? Разбудишь моих гавриков, а они сатанеют, когда им мешают спать. 
Не угадал, сеньор Арамис. Другие времена – другие песни. Рука не поднялась на 
защитника Родины, уходил Ермаков в партизанский отряд. Рассказал он, что 
остальные мушкетёры эвакуировались и, по слухам, их эшелон трахнули «юнкерсы», 
в чём он, как я вижу, счастливо заблуждался. Поговорили мы с ним по душам, 
расцеловались на прощанье, как сентиментальные девочки, и разошлись, как в море 
корабли.
– И больше ты о Федьке ничего не знаешь? – с грустью спросил я. – Хоть 
что-нибудь?
– Когда через несколько дней наша часть попала в окружение, – задумчиво 
проговорил Жук, – мы встретились в лесу с партизанами, и один бородатый папаша 
на мой вопрос ответил, что Федор Ермаков ушёл с группой на задание дней на пять.
 Значит, в середине июля сорок первого твой Федька был ещё живой. Ну, а где 
остальные братцы кролики?
– Совсем ничего не знаю, – вздохнул я. – Говорят, что разбомбили. Может, 
ошибка? Жук, расскажи про себя. Я много разного о тебе слышал, но ведь не знал, 
что ты – это ты. Правда, что Локтева два километра на себе тащил?
– Частично, – сдержанно ответил Жук. – На себе бы я его не уволок, из самого 
литр крови вытек. На лыжах.
– Ты и сейчас, Виктор говорит, за ним как нянька ходишь.
– Трепач твой Витька, – рассмеялся Жук. – Не за Локтевым хожу – за своей 
судьбой.
– Что за мистика? – удивился я.
– Суди сам. Вот уже почти четыре года мы не расставались ни на один день. С ним 
я начинал войну, был он тогда командиром взвода. Нас по четыре раза ранило – в 
одних и тех же боях, лежали мы в одних и тех же госпиталях и вместе 
выписывались обратно в часть. Не захочешь – станешь суеверным. На фронте, сын 
мой, многие верят в приметы. Помогает.
– Любишь ты его? – спросил я.
– Сентиментальничаешь, сеньор аббат, – заметил Жук. – Стихи пишешь?
– Бывает, – я покраснел.