– Посеешь ветер, пожнешь бурю, – сказал Вася. – На редкость скверно сложилась 
на пожаре судьба подписавших то самое письмо. Зубов погиб, Новик так дыма 
наглотался, что до сих пор кашляет, Микулин чуть не целый год во Дворец войти 
боялся, Капустин ферзя с ладьей стал путать… Кто ещё там был, не помню? А вот 
ты, Дед, всепрощенец: я бы виновных наказывал на полною катушку! Здесь капитан 
Нилин прав, не зря Кожухов как-то назвал его вдумчивым и серьёзным офицером. Мы 
с капитаном Нилиным наказали бы их в таком порядке: авторы проекта, строители, 
потом дирекция Дворца, потом… словом, всех тех, кто отделался лёгким испугом… – 
Вася заулыбался. – Знаете, что я вдруг вспомнил? Когда мы пробивались на крышу, 
Лёша все время чего-то лопотал в маску. Выбрались наверх, спрашиваю: «Чего ты 
бубнил?» А он снимает маску и так мечтательно говорит: «Эх, останемся живыми – 
посидим в пивбаре, а?»
– Намек понят, товарищ майор! – подхватил Слава. – Бросаем жребий, кому сгонять 
за пивом!
И вопросительно взглянул на меня.
Я милостиво кивнула.

Когда заходит разговор о Большом Пожаре, мне очень трудно бывает отрешиться от 
всего, что случилось со мной; спасибо хирургам, шрамы от ожогов почти не видны, 
но шрам на сердце остался – болезненный и навсегда. Однако я всё-таки жива и, в 
общем, здорова – об этом, как говорит Дима, «чуде» речь ещё впереди.
Я сижу эа столом в гостиной, раскладываю записи, а мужчины весело пьют пиво на 
кухне. Я потому и пошла на антракт с пивом, что опасаюсь их бунта. Когда в 
руках кипит дело, я люблю работать, и моя «потогонная система» сильно их 
измучила. Всё свободное время они добывают для меня материалы и подвергаются 
моим допросам. Дима и Слава приходят домой только ночевать, их жёны дуются, мне 
то и дело приходится прибегать к закулисной дипломатии, чтобы восстановить 
семейное спокойствие и мир. Мои старые и верные друзья… они всегда были со мной 
тактичны, никогда не кололи глаза Хоревым – вот и сейчас Вася, говоря о судьбах 
подписавших письмо, не упомянул моего бывшего мужа; я бы даже сказала, что всех 
их очень люблю, если бы в этом не стали искать двусмысленности.
У меня просто из головы не выходит: кто виноват? Может, мудрый Дед, как всегда, 
прав, и не стоит тратить на это силы и время? Слишком велик круг виновных – 
настолько, что на каждом оказывается трудноуловимая доля вины. Даже Вета 
Юрочкина, Веточка, как её называли, попала в этот круг – не всех обзвонила.
Судьба! Вета не должна была погибнуть – по своей охоте вызвалась дежурить за 
подругу, которая гуляла на чьих-то именинах. Я хорошо её помню: худенькая, 
сероглазая, серьёзная – диспетчер Вета Юрочкина. Она училась заочно в 
пединституте и очень, строго обходилась с молодыми людьми, по поводу и без 
повода забегавшими в диспетчерскую: ведь она любила и была любима! Полковник 
Кожухов шутил, что скоро на семейном древе появится новая Веточка…
В тот вечер обстоятельства сложились так, что Вета оказалась одна. Когда в 
диспетчерской сработала автоматическая установка пожарной сигнализации со 
звуковыми и световыми сигналами «Тревога», Вета подумала, что это снова учебная 
тревога, пыталась сначала разыскать по телефону инженера и лишь потом сообщила 
в 01. Убедившись, что пожар начался, Вета позвонила Юре Кожухову; диспетчер 
караула рассказывала, что как раз в это время, когда она позвала лейтенанта к 
телефону, раздался сигнал тревоги – караул направляли к Дворцу. «Лейтенант стал 
совсем белый, крикнул: „Береги себя, я выезжаю!“ – и уже через полминуты машины 
выехали».
Вот дальнейшая картина, которую мы восстановили для себя – по крохам.
Не слыша оповещения по трансляции, Вета поняла, что радиорубка вышла из строя, 
и стала звонить во внутренние помещения Дворца всем подряд. Нам удалось 
установить, что она сделала около двадцати звонков! Диспетчерская находилась на 
девятом этаже, дым, а вслед за ним огонь проникли туда через пять-семь минут, а 
Вета всё звонила и говорила: «У нас во Дворце пожар, покиньте, пожалуйста, 
помещение, уходите по путям эвакуации, только, пожалуйста, без паники, нас уже 
тушат».
Она была уверена, что её спасут, ведь сам Юра сказал: «Я выезжаю». Какой ужас, 
наверное, она пережила, бедняжка, когда поняла, что Юра уже не успеет.
А то, что поняла, мы знаем из её последних звонков – сестре и брату. Она 
говорила, что ей очень не повезло, дверь уже горит, много дыма и выйти некуда; 
она просит простить её, если что-нибудь было не так, и как-нибудь успокоить 
маму, папу и бабушку.
А ведь если бы не эти два десятка звонков, Вета могла бы спастись – над 
диспетчерской находился выставочный зал, откуда имелся выход на крышу. Без 
сомнений, она об этом хорошо знала – и не воспользовалась единственным шансом: 
до конца выполняла свой долг.
И эту святую пытались внести в число виновных!

Предложив мне рассказать про Большой Пожар, Микулин напутствовал меня словами: 
«Только будь объективна!»
Признаюсь, я не очень люблю это слово, в моём сознании оно ассоциируется с 
такими понятиями, как бесстрастность, холодность и равнодушие. Мы любим 
призывать к объективности, но способны ли мы к этому? Разве может человек, 
наделённый живой и трепетной душой, хладнокровно взвешивать правду и неправду, 
героизм и трусость, самопожертвование и подлость? Если такие люди и есть, то 
мне пока они не встречались.
Художник Зубов, которому я многим обязана в своём понимании жизни и о котором 
ещё расскажу, шутил, что беспристрастным человек бывает дважды: до появления на