пожарного оскорбительным, никак не мог: поехал снимать кошку. Спасаясь от 
злющей дворняги, забралась она на вековой дуб, и пришлось задействовать 
тридцатиметровку – под восторженное улюлюканье окрестных мальчишек. За кошкой 
полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, 
маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с 
ветвей, старушка, её владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных 
тёплыми пирожками, а Володьку, как он ни увертывался, расцеловала в обе щеки – 
награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были 
главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию,
 поклялся сегодня же взять реванш – по-новому разыграть свою постоянную жертву, 
Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.
Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за весёлый нрав и 
надёжность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную 
изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришёл в 
караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее 
посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и 
положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», 
на спины фотографии кинозвёзд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о 
награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» 
именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике 
приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашёл поразительно простой 
способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи 
объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в 
покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, 
могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: 
его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, 
списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять 
за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный 
Потапенко чуть было не ушёл. А Нефертити его прозвали потому, что, как он 
бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно 
появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль,
 сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой 
щеке – пока не догадался заглянуть в зеркало.
А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и 
все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства 
подрабатывали на стороне – были отменными столярами, восстанавливали любую 
мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное 
гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И 
когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, 
Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к 
ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» 
Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, 
взвыл спросонья – словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что 
с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил 
обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно 
сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и 
начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на 
одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом – 
мопс с разинутой пастью.

И тут прозвучала тревога.
Как опытный хирург лёгким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий 
сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как 
можно быстрее привести себя в порядок и занять своё место в машине. Всё, что 
было до сигнала тревоги, – суета сует; тревога – точка отсчёта, с которой 
пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему 
лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь.
 Чья она, эта жизнь – неизвестно: может, безымянного человека, которого 
пожарный вынесет из огня, а может – самого пожарного.
Поэтому с момента сигнала тревоги – шутки в сторону. Отныне, до самого 
возвращения с пожара, улыбок больше не будет – если, конечно, тревога не 
учебная…
Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.
Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто 
стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа 
по лестнице. Раз – каска на голове, два – боёвка надета, три – пояс с карабином 
вокруг талии – и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во 
двор и рванулись одна за другой на улицу.
С момента сигнала тревоги до выезда – сорок четыре секунды, привычно отметил 
Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. 
Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные 
выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти 
минуты нужно привести себя в боевую готовность.
Четыре красные машины, весь боевой расчёт караула, мчались по расчищенной от 
снега главной магистрали города, ревом сирен предупреждая водителей всех видов 
транспорта и пешеходов: «Будьте осторожны! Дайте дорогу!» Впереди автоцистерна 
(две с половиной тонны воды), в кабине – водитель, Гулин, связной Гриша Локтев 
и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, 
и в нём девять человек; автомобиль газодымозащитной службы – газовка, и в ней 
отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну