воображения.
Вера Васильевна, учительница географии, действительно была очень хороша собой. 
В ее присутствии старшеклассники глупели на глазах, и даже Аким Иванович, 
директор школы, молодецки расправлял плечи, крякал и втягивал в себя 
легендарный живот. Когда она проходила по улице, встречные мужчины нажимали на 
все тормоза и ошалело поедали глазами этот каприз природы, причудливо 
образовавшей из своих кирпичиков-атомов черноглазую красавицу с томным лицом 
Юдифи Джорджоне и походкой принцессы Вероники. Женщины города с присущей всем 
женщинам доброжелательностью распускали про Веру Васильевну разные слухи, но у 
неблагодарных мужчин, которые ценят добродетель своих жен и презирают ее у 
других, эти слухи лишь распаляли воображение. Однако – это стало известно всему 
городу– один наиболее упорный соискатель благосклонности Веры Васильевны имел с 
ее мужем-инженером короткий, но чрезвычайно тяжелый разговор, после которого 
влюбленный спустился с лестницы значительно быстрее, чем позволяли физические 
возможности человека. И постепенно все привыкли к тому, что любоваться Верой 
Васильевной издали доступнее, а главное – безопаснее.
Для того чтобы обратить на себя внимание своего кумира, я ударился в географию. 
В какой-нибудь месяц я стал непобедимым игроком в города и мог с закрытыми 
глазами указать на карте любую страну. Вместе с Ливингстоном я обошел Африку, 
блуждал с Арсеньевым по Уссурийской тайге, голодал с Магелланом, открывал терра 
инкогнито с Колумбом и мерз как собака с капитаном Скоттом. Слепец! На уроках 
географии я непрерывно поднимал руку, блистая эрудицией, а когда Вера 
Васильевна рассказывала новую тему, залезал вперед, вставлял дополнительные 
подробности и в конце концов добился своего: учительница меня возненавидела и 
во всеуслышанье заявила, что я самый противный выскочка из всех, кого ей 
доводилось учить.
От огорчения я чуть не заболел. На уроках я больше не выступал и лишь бросал на 
Веру Васильевну туманно-нежные взгляды, которые, как я потом установил, 
производят на каменную стену большее впечатление, чем на женщину. 
Друзья-мушкетеры, озабоченные моим состоянием, напомнили, что Атос после 
несчастной любви топил тоску в вине, и я в несколько дней вылакал бутыль 
яблочного сидра, которую мама берегла на Новый год.
Теперь, анализируя свое поведение с олимпийской высоты письменного стола, я 
могу отметить, что в те дни поглупел до предела. Любовь, которая вообще 
представляет собой победу чувств над разумом, делает человека добрее, мягче, 
энергичнее, но умнее – никогда. Влюбленный человек всегда глупее самого себя до 
свалившейся на него напасти, поскольку вся работа его мыслительного аппарата 
направлена исключительно на то, чтобы не проворонить любимое существо. На месте 
законодателей я бы на период острой влюбленности отстранял водителей от руля, 
выпроваживал капитанов из рулевой рубки и предоставлял директорам предприятий 
внеочередной отпуск (без сохранения содержания). Потому что влюбленного шатает 
от счастья или горя – в зависимости от успехов, а это состояние делает его 
непригодным к общественно полезной деятельности, а иногда – просто опасным.
Однако излечился я от любви при обстоятельствах, которые до сих пор не могу 
вспомнить без содрогания. После оттепели начался гололед, и улицу то и дело 
оглашали вопли неудачников, устилавших обледенелый асфальт своими телами. Мы с 
Федькой прокатывались на ледяной дорожке возле почты, с завистью поглядывая на 
марширующих по улице румяных красноармейцев. Сделав неудачный пируэт, я рухнул 
под ноги выбежавшей из почты женщине, которая в силу инерции влетела головой в 
сугроб и застряла в нем в позе, вызвавшей у красноармейцев чрезвычайно веселое 
оживление. Они помогли женщине выбраться, и Вера Васильевна – а то была она – 
подарила мне такой взгляд, от которого моя душа стремительно ушла в пятки.
Спустя некоторое время душа возвратилась, а любовь – увы! – исчезла. И сколько 
я сам с собой ни бился, все было кончено: отныне Веру Васильевну я видел только 
торчащей из сугроба и нелепо дрыгающей ногами, а это не тот образ, который 
стоял перед Данте, когда он выдумывал свою Беатриче.
Так печально и глупо закончилась моя первая любовь.



ЗНАМЕНИТАЯ 623-я

В Москве, неподалеку от Сокольников, до сих пор стоит огромное здание, 
образующее замкнутый прямоугольник. Когда-то в нем жили монахи, прославившиеся 
добродетельным образом жизни и целомудрием, поскольку толстые каменные стены и 
солидный забор надежно охраняли святых людей от мирских соблазнов. После 
революции монахи разбежались, сея панику среди окрестного женского населения, и 
спустя некоторое время цитадель святости и непорочности была превращена в 
студенческое общежитие. В кельях, из которых монахи изгоняли дьявола, 
поселились бесшабашные ребята, которые усердно набивали головы безбожным 
материализмом, а животы – перловой кашей, играли на гитарах, влюблялись и лихо 
отплясывали чечетку там, где божьи люди, набивая на лбах синяки, клянчили у 
Господа обещание вечного блаженства.
После войны я поступил на экономический факультет университета и поселился в 
общежитии. В то время я не был еще тем в высшей степени положительным человеком,
 каковым являюсь теперь, и без всякого сопротивления позволил новым друзьям 
вовлечь себя в бешено бурлящий водоворот, законы которого еще не изучены наукой 
и который в просторечье называется студенческой жизнью. Мы были молоды, жизнь 
нас опьяняла, и если от чего-либо страдали, так только лишь от вечно 
неудовлетворенного аппетита. Мы – это восемь обитателей 625-й комнаты, которую