ему и Олегу попытаться залезть на второй этаж и вызволить дедушку Измаила, а 
сам полностью переключаюсь на Баттала. Я беру его на руки, ласково глажу его по 
щеке и внушаю, что если он точно вспомнит место, где они играли, то мы сейчас 
же, сию минуту найдём ему брата. Малыш очень напуган, он не может забыть, как 
через него и бабушку вдруг полетела крыша; я даю ему конфетку, хвалю его за 
храбрость, говорю, каким хорошим проводником он будет, когда вырастет большим. 
Чтоб его успокоить, мне не жалко целой минуты.
– Вот здесь, – нерешительно вспоминает Баттал, – или здесь… нет, вот здесь, 
здесь, дядя Максим!
Фары вездехода, факелы – на первую часть лавинного выноса. Наверху уже стоят 
Гвоздь и Рома, они принимают от ребят лавинные зонды и лопаты. Я намечаю 
участок, который мы будем зондировать в первую очередь. Вместе со спасателями 
Хуссейна нас человек десять, остальные мешают.
– Всем отойти на двадцать метров!
Мы работаем в шаге друг от друга, зонды плавно входят в лавинный снег. Пока что 
он ещё не отвердел, возьмёшь в кулак – как вата, бетонно-твёрдым снег станет 
через час-другой, в результате спекания. Если Баттал не ошибся, нужно 
прозондировать примерно сто квадратных метров. Шаг – другой – третий – десятый 
– двадцатый… Мы зондируем в линию, метод испытанный, только секунды бегут 
слишком быстро медленно время тянется для того, кто в лавине, если он не 
потерял сознание. Очень мешают, сбивают с толку обломки, всякие посторонние 
предметы: когда в них втыкается зонд, не всегда с ходу можно разобраться, что 
это такое, и мы теряем драгоценное время на проверку.
– Быстрее, быстрее, – шепчет Надя.
Я ещё никогда не видел её такой взволнованной, её лицо белее снега. Но быстрее 
нельзя, зонд должен только нащупать тело Хаджи, а не проткнуть его, как копьё.
– Есть!
Осман вытаскивает зонд, на его наконечнике – клок материи. Теперь уже быстро 
снимаем пласты снега лопатами. Показался валенок… вторая нога в носке… 
пальтишко… Хаджи лежит на спине, рот его забит снегом, глаза открыты. Почему-то 
у попавших в лавину глаза почти всегда открыты.
Мы сделали своё дело, очередь за Надей. Она раскрывает саквояж, становится на 
колени, пальцами очищает от снега рот Хаджи, нос и уши. Быстро – подкожное 
впрыскивание камфоры. Теперь искусственное дыхание: раз-два, раз-два, раз-два… 
Надя работает, как автомат: раз-два, раз-два…
Из горла малыша вырывается хрип.
– Чай! – бросает Надя, начиная массаж. – Одеяло!
– Живой, бабушка Аминат, живой! – кричит Гвоздь.
Несколько капель горячего чая из крышки термоса – и в глазах Хаджи появляется 
осмысленное выражение. Значит, сосудики заработали по-настоящему, через пару 
дней мальчишка будет бегать и прыгать.
– Носилки! – командует Надя, укрывая Хаджи одеялом. – В тепло, быстро!
Теперь можно оглянуться.
– Максим!
Мы с Васей прыгаем вниз и бежим к дому, Мурат и Олег спускают нам на руки 
неестественно согнутое тело дедушки Измаила. У него продавлена грудная клетка, 
он мертв. Бабушка Аминат становится перед ним на колени, мы молча стоим, сняв 
шапки, а вокруг уже столпотворение, отовсюду сбежались теперь уже бывшие жильцы 
дома №23. Сейчас, в эту минуту, люди видны как под рентгеном: одни, забыв обо 
всём, окружают бабушку Аминат и разделяют её скорбь, а другие рвутся в дом, 
рыдают о своём пострадавшем имуществе. Их вопли режут мне уши. «Только малая 
печаль говорит, большая безмолвна», – вспоминаю я и с ненавистью смотрю на них.
– Почему стоите без дела? – набрасывается на нас Джамалов, заместитель Гулиева.
 – Дом упадёт, вещи пропадут!
Ради твоего барахла я своими ребятами рисковать не стану, держи карман шире.
– Пашел вон! – шипящим шепотом говорит Мурат, да так, что Джамалов отшатывается.
 – Нэ видишь – смэрть?
У Мурата на глазах слёзы, дедушка Измаил – его родной дядя. Он поднимает 
бабушку Аминат, берёт на руки плачущего Баттала.
– Будете жить у меня. Поехали, Максим.
Только сейчас я замечаю, что идёт снег.

* * *

В стремлении отстаивать свою правоту человек может зайти далеко – особенно если 
он фанатик или глупец. Я не отношу себя ни к тем, ни к другим, но и моё 
самолюбие страдало, когда подавляющим большинством голосов Кушкол обвинил меня 
в несостоятельности. Бывает, что человеку легче перенести удар по физиономии, 
чем презрение, потому что на удар можно ответить ударом, а чем смыть 
презрительный взгляд?
Теперь все знают, что я прав, но ни гордости, ни удовлетворения я от этого не 
испытываю, как, наверное, не испытывала этих чувств Кассандра, когда горела 
Троя. Никакой я не ясновидец, я просто знаю и вижу больше, чем другие, и это 
объясняется не особыми качествами моего мозга или органов чувств, а познаниями, 
вбитыми в мою голову.
Не скрою: я испытал бы гордость и удовлетворение, не будь они оплачены столь 
высокой ценой. Если бы воздушная волна третьей лавина погубила один только лес 
и обессилела, я бы кое-что себе позволил. Может, дружески похлопал бы дедушку 
Хаджи по плечу, а Мурату посоветовал бы обратиться к столь им уважаемой Анне 
Федоровне за парочкой уроков.