каменно-твёрдой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачи оставляли 
лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И это обстоятельство сразу 
же делало штурмана главной фигурой похода. «Из солдата в генералы!» – шутили 
водители.
Знай Гаврилов, что вместо обычного – месяца с небольшим обратная дорога 
растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым. Замечательный он штурман 
– Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы в Антарктиде! У него и обучались 
Гаврилов и Маслов основам штурманского ремесла – на всякий случай: в походе у 
каждого специалиста должен быть дублёр.
Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдётся без него. Отпустил, не 
подумав о том, что все прежние походы совершались в полярный день, когда чуть 
не круглые сутки светило солнце, и не было у штурмана нужды спрашивать курс у 
звёздного неба. В голову не приходило бате, что во второй половине апреля поезд 
ещё не подойдёт к Пионерской.
Звезды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам штурмана 
Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.
Вот и получилось, что, когда исчезла колея, своё местоположение в пространстве 
походники могли определять только по солнцу. Оно пока ещё не окончательно 
покинуло континент, но с каждым днём укорачивало визиты, честно и благородно 
предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться, ибо через считанные недели 
на Антарктиду опустится полярная ночь.
И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы на 
благополучное возвращение домой.
Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло по крыши кабин, 
снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но люди отоспались и отдохнули, 
и это было хорошо. И холода стали выносимыми для человека: пятьдесят с 
небольшим – щедрый подарок природы.
Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снега редукторы 
подогревателей, вытяжные трубы, сани – не столько тяжёлая, сколько нудная и 
хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.
Много бед натворила эта пурга.
Первая и главная беда – четыре безвозвратно потерянных дня, за которые Гаврилов 
планировал оставить позади Пионерскую я пройти часть зоны застругов. Но он 
хорошо помнил, как в одном из походов пурга целых шестнадцать дней держала 
поезд на приколе, и потому был даже доволен, что отделался так дёшево.
Другая беда заключалась в том, что пришлось примерно на пятую часть урезать и 
без того далёкую от нормы закладку в котёл мяса и масла, и основной едой 
походников стала гречневая каша, сдобренная лишь запахом говяжьей тушёнки. А в 
походе, как известно, людям следует есть особенно много жиров и мяса, чтобы 
сохранить работоспособность и возместить организму повышенный расход мускульной 
энергии.
Третью беду можно было бы и не называть бедой, ибо если люди смеются над своей 
неудачей, она не очень страшна. В пургу дежурные по нескольку раз в сутки 
забирались на крышу жилого балка – прочистить от снега вытяжную трубу: не очень 
приятное занятие, когда ветер пробирает до костей. Одновременно они должны были 
отбивать от стенок трубы золу, чтобы её выбросило наружу с тёплым воздухом, по, 
как выяснилось, не делали этого, надеясь один на другого. И под самый конец 
пурги, когда Петя настежь распахнул дверь тамбура, всю накопившуюся золу 
сильным сквозняком выбило из трубы в балок. Помещение, личные вещи, постели 
мгновенно покрылись слоем сажи, и обитатели балка, перемазанные, как черти, 
стремглав ринулись на свежий воздух. Пошутили, посмеялись, а потом принялись 
приводить себя и балок в порядок.
И ещё одну большую беду принесла с собой пурга, но о ней походники узнали через 
сутки.
– Ах ты, сукин сын, – бормотал Гаврилов, натягивая на плечи шлеи штанов. – Ах 
ты, дохлятина паршивая…
Стал натягивать унты, удивляясь тому, что дрожат пальцы и бешено стучит сердце. 
Уловил укоризненный взгляд Валеры, перевёл дух и засмеялся.
– Вспомнил, как из госпиталя бегал, – пояснил вопросительно взглянувшему Валере.
 – У нас на всю палату был один комплект обмундирования, под матрацами прятали. 
Тот, чья очередь подходила, вечером спускался вниз по пожарной лестнице, прямо 
из окна. Сейчас, гляди, брюхо опало, можно вдвоём в штаны влезть, а тогда 
каптёры вечно ругались: что ни надену – лопается по швам.
– Ты мне, батя, зубы не заговаривай, – неодобрительно сказал Валера. – Доктор 
разрешил вставать?
– Дождёшься от них, дармоедов, – проворчал Гаврилов, застёгивая молнию каэшки.
 – Перестраховщики они все, слушай их больше. «Куриный бульончик с сухариками!» 
– передразнил он кого-то.
– Тогда и я встаю. – Валера начал вылезать из мешка.
– Лежать! – прикрикнул Гаврилов. – Не по чину смел, сержант. Как с начальством 
разговариваешь?
– Виноват, товарищ гвардии капитан.
– То-то. Кроме шуток, сынок, пойду, поколдую с Борькой. Кончились наши шутки.
В одном повезло: ушла пурга, выглянуло солнце. Водители расчищали от снега 
машины, Петя и Алексей хозяйничали на камбузе, а Борис застыл над теодолитом. 
Пока батя болел, радист поднаторел в штурманском деле и в общем-то справлялся, 
но лёгшая на его плечи ответственность очень угнетала его, он до смерти боялся 
ошибиться; уж слишком велика была бы цена такой ошибки. Ведь бывали случаи, 
когда из-за неопытности штурмана поезда многие часы, а то и дни блуждали по 
куполу в поисках станции – роскошь, которую походники никак не могли позволить