руки твои упала, – знай, что одной своей стороной жизнь от тебя отвернулась.
– Батя, – сказал Алексей, – раз пошла такая философия… Как считаешь, не сам ли 
я виноват?
– Начинаешь правильно.
– Ты говоришь – с боем… А если я сбежал с поля этого самого боя? Первую 
экспедицию простила, хотя и не сразу. Вторую, наверное, не простит. Женщина 
вообще не склонна искать оправданий для покидающего её мужчины – вне 
зависимости от мотивов, которыми он руководствуется, Она видит одно: её 
оставили, ей предпочли что-то другое. Верная жена поймёт, невеста потерпит, но 
женщина, которую ещё нужно завоевать, почувствует себя оскорблённой. Не на 
войну ведь ушёл и не кусок хлеба насущного добывать!.. Есть логика?
– Продолжай.
– На сей раз – она это знала – из клиники меня отпустили с трудом. Сочувственно 
отнеслись, так сказать, к моей благородной миссии, но и сожаление выразили: 
кандидатская диссертация на выходе, научные перспективы, а идёшь, мол, на 
фельдшерскую работу. А раз так, подумает она, есть ли смысл делать на него 
ставку? Я молода и красива, никем и ничем не связана, многие мужчины пойдут на 
все ради меня – не преувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и 
многообещаю– щую работу из-за прихоти… Есть логика?
– Сам-то как считаешь?
– Запутался, батя.
– Ладно, давай распутываться… В юбке ходит твоя логика! За женщину ты рассудил 
здорово. Нет, не за женщину – за дрянную, расчётливую бабу! Грош цена и бабе 
такой и логике её. Не обижайся, сынок, мозги у тебя набекрень: о главном не 
подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Если она такая, как ты изобразил её 
в своих рассуждениях, значит, не достойна! Значит, не любит, и никуда от этого 
не спрячешься. Не в Крым ты уехал на пляжах поджариваться и не па фельдшерскую 
работу пошёл, а жизни товарищам сберечь. И раз мы ещё дышим – сберёг, сукин ты 
сын! Любишь её – люби, сердцу не прикажешь. Но не оправдывай! Знает она, не 
может не знать, что у нас было за семьдесят, и, зная это, трех строчек тебе не 
написать?! Да где же твоя мужицкая гордость?
Гаврилов перевёл дух.
– Вот что, сынок… Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи, родной. И 
вот тебе мой совет. Не пиши ей больше ничего, узнай только через кого-нибудь, 
здорова ли. Но если жива-здорова и молчит, забудь, выкинь из сердца прочь! Не 
такие раны рубцуются…
– Тошно мне, батя…
– Не видел бы, не лез бы в душу… Страдай, но иногда хоть вслух страдай. Не 
держи в себе, сынок. Не мне, старому пню, – Валере выплеснись.
– Устать мне надо, батя, телу тяжело – душе легче…
– Хорошо. Заменишь Васю, пусть ещё передохнет. Только в ремонты не лезь, береги 
руки. Обещаешь?
– Спасибо тебе, батя.
– Ладно. Время, поднимай ребят.



ПУРГА

Случилось то, чего Гаврилов боялся больше всего: на поезд налетела пурга.
В этом районе континента метели бывают часто и сопровождаются они обычно резким 
температурным скачком. Так тепло на обратном пути ещё не было – пятьдесят один 
градус ниже нуля. Прячась от ветра за стальные бока машин, люди дышали 
увлажнённым и, казалось, подогретым воздухом.
– Ручьи бегут, батя! – жизнерадостно докладывал Тошка. – Птички поют!
А Ленька, отцепив от стенки салона давно заброшенную гитару, перебирал её 
струны и проникновенно гудел: «И оттаивает планета, и оттаивает душа…»
«Эх, вы, телята, – хмуро думал Гаврилов, глядя исподлобья на юных своих 
водителей, – чем питать их будете, свои оттаявшие души? Задует недельки на две 
– на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнями поужинаете».
Поезд стоял. Впустую – без движения вперёд расходовались скудные запасы еды, на 
один лишь обогрев уходила солярка.
Но не только этим навредила пурга. На Пионерской зимует ещё одна цистерна, а 
набить животы можно и чаем с сухарями.
Солярка – что. Солнце уходило!
В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну, дал батя свободу выбора, 
и Серёга выбрал самолёт. Все правильно, по закону. Был бы приказ всем до 
единого возвращаться санно-гусеничным путём – другое дело, хочешь не хочешь – 
полезай в тягач. А раз приказа не было, то Серёга воспользовался своим законным 
правом выжить и спокойно улетел в Мирный, спокойно потому, что Гаврилов и 
Маслов знали штурманское дело и могли вести поезд сами. Так что служебных 
претензий К Попову никто не предъявлял.
На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: все пятьсот 
километров тянулась отчётливо видимая колея, и поезд шёл по ней без риска 
заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, ещё километров сто за 
Комсомольской. К тому же здесь частенько встречались гурии – сложенные в 
пирамиды пустые бочки из-под масла и горючего. Заправляясь на стоянках, 
походники разных экспедиций сооружали эти гурии и наносили их на карты в 
качестве ориентиров.
А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, на