– Я по тебе соскучился, – сказал Валера.
– И я тоже.
– С Востока за сорок дней не поговорили.
– За сорок два, —уточнил Алексей. – А мыслей у тебя много накопилось?
– Если пошуровать, две-три найдётся.
– Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как бы поскорее 
добраться до центра цивилизации – обсерватории Мирный.
– Боишься не довезти?
– Тебя довезу.
– Не обо мне речь.
– Ночью батю снова прихватило.
– Поня-ятно…
– Как и вчера. Давление двести двадцать па сто десять.
– Лёша!
– Я не волшебник, учился только на волшебника, – усмехнулся Алексей.
– У меня нет кислорода, пет кардиографа, нет отдельной противошоковой палаты, 
ничего пет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы вам полезен не 
больше, чем чучело пингвина.
– Не самоуничижайся, ты многое делаешь.
– Тысячную долю того, что хотел бы.
– Ты очень изменился.
– Всех нас хоть на парад энтузиастов…
– Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах…
– Не надо, прошу тебя…
– Как хочешь.
– Не обижайся. Давай лучше помечтаем.
– Давай, – согласился Валера.
– Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои – можешь угадать?
– Чтоб на причале тебя встретила…
– С тобой помечтаешь… Нет у тебя взлёта фантазии! – перебил Алексей. – Знаешь, 
о чём я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а теперь – хочешь верь, 
хочешь не верь – кровь вскипает от дикого желания: увидеть Синицына и избить 
его до потери сознания… Самого себя пугаюсь… Что, смешно?
– Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ с картиной 
мордобоя.
– Не веришь, что я способен па такое?
– Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческая культура, 
образование, мораль – тонкая плёнка на первобытном мозгу троглодита. В 
стрессовом состоянии плёнка прорывается, и рафинированный интеллигент с 
рычанием хватается за дубину.
– Ну?..
– Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачем 
теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, как там 
рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять в себе 
троглодита. Так что, – Валера улыбнулся, – отбрось в сторону дубину и оставь 
Синицына в покое.
– Но я его ненавижу! – взорвался Алексей. – А вы будто спелись! Поразительно! 
Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы Синицына растерзать; 
через неделю они говорили, что набьют ему физиономию, а завтра, чёрт возьми, 
они его простят!
– Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Федора, пожалуй, не назовёшь, он 
просто равнодушный человек.
– Когда наконец мы поймём, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы потому, 
что оно труднее распознается. Такие, как Синицын, страшнее откровенных негодяев.
 Судить его надо!
– Крик души очень уставшего человека.
– Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и с юмором 
относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу ему батины приступы и 
твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?
– Гиппократу?
– Синицыну черт бы тебя побрал! За несерьёзность будешь лежать с горчичниками 
на десять минут дольше… Уж не оправдываешь ли ты его?
– Нет, Лёша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить… Равнодушие – 
явление более распространённое, чем ты думаешь. Возьми любой номер газеты и 
найдёшь там статью, заметку, фельетон о равнодушных людях. Их много, Лёша, всех 
не пересудишь.
– Примиренческая какая-то у тебя философия.
– Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек ещё весьма далёк от 
совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать цепочку: 
инстинкт самосохранения – эгоизм – равнодушие. Эти звенья паялись тысячами 
веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья в спорах, что есть 
человеческая натура и как её переделать. Равнодушие – производное от эгоизма, 
оно омерзительно, но – увы – живуче. Нравственность не автомобиль, её за 
десятилетия не усовершенствуешь.
– Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?
– Ну, хотя бы так… Юлиан Тувим шутил: «Эгоист – это человек, который себя любит 
больше, чем меня». Если перефразировать, то можно сказать: «Равнодушный – это 
человек, который так любит себя, что ему начхать на меня».
– И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?
– Расквашенный нос, друг мой, ещё никого не делал более чутким и отзывчивым.