Петя оторопело протянул Тошке банку, и тот ушёл, приложив напоследок палец к 
губам.
Если бы в Тощкину тайну был посвящён не Валера, а кто-нибудь другой, Петя 
сдержал бы данное им обещание. С неделю он томился, а потом не выдержал и под 
страшным секретом поделился с Валерой своими сомнениями. Тактичный Валера 
сделал вид, что его бьёт кашель, вытер слезы и дал понять, что Тошка пошутил. 
Возмущённый Петя целый день подчёркнуто не обращал на Тошку внимания и простил 
только тогда, когда лжеробот в порядке извинения вымыл пол на камбузе.
Подобные шуточки скрашивали Тошкину жизнь, но было бы опрометчивым утверждать, 
что они составляли её смысл. Тошка страстно любил посмешить и себя и людей, но 
острым от природы умом понимал, что если весёлого нрава достаточно, чтобы 
обрести симпатию походников, то завоевать их уважение можно только делом. Иной 
раз, когда обсуждались важные вопросы, его так и подмывало включиться на равных,
 внести толковое предложение, но великая сила инерции! – каждое Тошкино слово 
вызывало улыбку, потому что всем было ясно, что ничего серьёзного он не скажет. 
Не находили юмора в его словах – искали в жестах, не находили в жестах – видели 
в мимике, в общей, что ли, Тошкиной конфигурации.
Сегодня Тошка не выспался и чувствовал себя непривычно плохо. После ужина, пока 
из балка не выдуло тепло, трепался с Ленькой, рассказывал всякие небылицы про 
Нюрку и других девчат, а когда закрылся в мешке, устыдился своей болтовни: 
Нюрку он любил, по возвращении собирался на ней жениться и её измену воспринял 
болезненно. Лучше бы не читал Борис ту радиограмму. Хорошо ещё, что взял себя в 
руки, отшутился… Вспомнил популярную песенку: «Если к другому уходит невеста, 
то неизвестно, кому повезло», попробовал убедить себя, что повезло именно ему, 
но не очень в этом преуспел. Поспал всего часа два, со звоном будильника 
поднялся трудно, еле разжёг капельницу. В тамбур по нужде вышел – голова 
кружилась, руки-ноги не слушались, даже испугался, не заболел ли. После 
завтрака несколько часов грел соляр и масло, заправил тягач, а когда забрался в 
кабину – двигатель завести сил не осталось. Заводил – зубами скрипел, только в 
дороге понемножку и отошёл. Незаметно, значит, накапливалась усталость, 
вытекали силы, как песочек из больничных часов. Вот тебе и робот, вечный 
двигатель!
Впервые Тошка порадовался, что не надо никого развлекать весёлой болтовнёй, а 
можно просто вести тягач по колее и о жизни подумать, что ли, помечтать о самом 
тайном своём и заветном.
А думал Тошка о том, что, хотя удачно складывается его судьба, нет у него 
полного счастья. И причина этому одна: всю жизнь, сколько он себя помнил, никто 
и никогда не относился к нему серьёзно! Никто не догадался заглянуть ему в душу,
 понять, что бравада его напускная. Даже Валера Никитин, самый чуткий и 
человечный, «сейф» для чужих секретов и переживаний, Валера, с которым уже две 
тысячи километров сижено в одной кабине, и тот не давал себе труда спросить: «О 
чем ты, парень, думаешь, что у тебя на душе?» Посмотрит ласково, погладит 
взглядом по шёрстке и навострит правое ухо: давай, братишка, вытаскивай из 
закромов свежую байку, развлекай.
Сам виноват – всю жизнь хохмил и скоморошничал, приучал людей к тому, что Тошка 
– паяц, теперь попробуй переубеди. За двадцать лет никто совета не спросил, 
раскрывал рот – отмахивались: погоди, мол, не до шуток. А ведь было что сказать,
 и не раз!
До армии работал трактористом, колхоз большой, земля хорошая, а председатель 
никчёмный, с воробьиным умишком; только и делал, что орал на всех без толку и 
перед начальством каблуками щёлкал.
Висело над селом давнее проклятие – бездорожье. До шоссе всего три километра, а 
сколько машин здесь своё здоровье оставило! В осеннюю распутицу ребят в школу 
на тракторе возили, в болотных сапогах не пролезть – черт ноги переломает на 
этих трех километрах. А в округе камня моренного полно – ледники на память 
людям оставили, так и просится в дело. «Дорстрой» и слышать ни о чём не хотел: 
нет у него в плане этой дороги и не предвидится. Тошка и придумал: недельки на 
две арендовать у «Дорстроя» камнедробилку и грейдер, кликнуть добровольцев из 
молодёжи и своими силами протянуть до шоссе дорогу. Подготовился, попросил на 
собрании слово – председатель упёрся и не дал: нечего, говорит, цирк устраивать.
 Разозлился Тошка, написал в районную газету письмо. Приехал корреспондент, но 
председатель ему такого про Жмуркина-младшего наговорил, что гость повозмущался,
 взял интервью о трудовых успехах и укатил обратно.
Что бы Тошка ни предложил, председатель на дыбы: не то что серьёзно поговорить, 
видеть бузотёра не мог.
Были к тому свой причины. Началось все с того, что как-то председатель, у 
которого заболел шофёр, приказал имевшему водительские права Тошке сдать 
трактор и принять машину – не попросил вежливо и по-человечески, а именно 
приказал! Тошка стал отказываться, председатель нажимал. Тогда на глазах у 
всего колхоза Тошка подвёл к правлению снаряжённую седлом корову. Председатель 
Жмуркину – строгий выговор на доске объявлений, а Жмуркин на том выговоре 
изобразил рядом с подписью всадника, гарцующего на козле. «За подрыв 
авторитета» бузотёра сняли с трактористов и опрометчиво бросили на свинарник – 
опрометчиво потому, что здесь Тошка узнал покрытую мраком тайну: среди 
безликого поголовья втихаря воспитывался и наливался соками личный поросёнок 
председателя. Скоро в свинарник началось паломничество: все хотели увидеть 
загон, в котором одиноко похрюкивал увенчанный венком из ромашек кабанчик. На 
загоне висел фанерный щит с надписью: «Я не какая-нибудь свинья, а 
персональная!»
Праздник был у председателя, когда Тошку призвали в армию. А молодёжь на селе