друг от друга, чтобы натяжку чувствовать. Ясно?
Слушали внимательно, знали, что в пургу или в позёмку у Сомова просыпается 
особое чутьё, каким не могут похвастаться даже более опытные и всякое 
повидавшие полярники. В Мирном Сомов был непременным участником всех поисковых 
партий, с ним шли охотно, веря в его непостижимый нюх, способность 
ориентироваться в метель. Биолог Соколов чуть ли не всерьёз доказывал, что 
Сомов, как пингвин, обладает даром чувствовать магнитное поле, и ребята шутливо 
уговаривали Василия принюхаться и определить, где покоится ящик с наручными 
часами, занесённый пургой ещё в Первую экспедицию. Сомов отбивался: «Будет 
болтать, пустобрёхи!» – но в глубине души сам удивлялся своему таланту и не 
упускал случая проверить в деле.
* * *
Настроение у Леньки было замечательное. Он знал и любил в себе эту 
приподнятость, весёлое кипение жизни в каждой клеточке тела, когда море по 
колено. Вера в свои силы, в повернувшую к нему удачу окрылила Леньку, вернула 
ему утраченный оптимизм.
«Ты, Савостиков, как наркоман, – неодобрительно говорил тренер. – Тому, чтоб 
ожить, нужна ампула, тебе – успех». Такое сравнение Леньку нисколько не смущало,
 тем более что врач-психолог, писавший диссертацию о боксёрах, на примере 
мастера спорта Савостикова доказывал правомерность этого явления. Только в 
отличие от учёного Ленька знал, что необходим ему не общий, а именно личный 
успех, не расплывчатое командное, а индивидуальное первенство. И сейчас оно 
было за ним. О том, как он, рискуя жизнью, спасал Гаврилова, узнают все – и 
бывшие приятели, и родные, и Вика. В газетах напишут, не могут не написать! Ещё 
посмотрим, кто из нас «отработанный пар»! Рано списали Савостикова…
Вспомнил, как товарищи обнимали его в «Харьковчанке», и объективно отметил, что 
в их глазах не было зависти. Вот это спортивно, настоящие ребята! Наверное, 
многие из них на его месте поступили бы так же, но раз жребий выпал ему и он 
победил, то они честно поздравили сильнейшего. И вновь закружилась голова от 
мыслей о Вике: он заставит её не только полюбить себя – любили его многие, – но 
и гордиться им! Ленька стал сочинять в уме текст радиограммы, которую пошлёт 
Вике. Рассказывать о себе он не станет, такой человечек, как Вика, оценит его 
скромность, а вот сдержанно, с шуткой сообщить о трудностях похода, о морозах – 
это можно. Что-нибудь вроде того, что твоё «да» сбросило с семидесяти градусов 
не меньше двадцати, согрело душу и тело.
…Задувало, начиналась позёмка, и тёмная глыба камбузного балка то исчезала, то 
вновь появлялась перед глазами. На всякий случай Ленька сократил дистанцию, 
пошёл метрах в пяти от Сомова. Сомов тоже его поздравил, двух слов не сказал, 
но обнял, поцеловал. Непонятно всё-таки: зачем дядя таскает за собой этого 
доходягу? Водитель хороший, спору нет, а в трудную минуту распустил нюни – 
когда объяснялись на камбузе. Справедливости ради, напомнил себе Ленька, нужно 
признать, что и сам он выглядел одно время не лучшим образом. Но это, 
безусловно, случайность и больше не повторится. Никогда и ни при каких 
обстоятельствах.
Размышляя таким образом и не сопротивляясь наплыву приятных мыслей, Ленька 
очнулся лишь тогда, когда тягач Сомова исчез в снежной пелене. В этой ситуации 
положено остановиться и проверить колею, а в случае сомнения дождаться идущего 
сзади, но Ленька не сделал ни того, ни другого. Решив, что просто отстал, он 
рванулся вперёд и проскочил в метре от Сомова, видеть которого не мог, так как 
стекло на правой дверце было запорошено снегом. Надеясь на удачу, а потом на 
чудо, прошёл ещё сотню-другую метров и понял, что сбился с пути. «Размечтался, 
тюфяк!» – обругал себя Ленька. «Беда – учитель, счастье – расточитель», – 
вспомнил он. Верно! Хлебнул горя – чему-то научился, от счастья душа запела – 
размагнитился…
Мысли запрыгали, смешались. Сначала явилась одна, страшная: а вдруг поезд 
уйдёт? Она так напугала Леньку, что он чуть было не схватился за рычаги, чтобы 
развернуться и помчаться куда угодно вослед ушедшим от него людям. Но 
удержался: в позёмку никуда поезд не двинется, это исключено. Потом другая 
мысль, тоже очень неприятная: а что, если мотор заглохнет? К Гаврилову-то он 
успел, а успеют ли к нему? Должны успеть, успокоил себя Ленька, в случае чего 
такую разминку сделаю, что не вспотеть бы. И решил держаться золотой, 
высеченной на мраморе заповеди антарктического водителя: «Попал в переплёт – 
стой и жди».
И держался ещё несколько минут.
Но нервы, содрогавшиеся от напряжения, требовали какого-нибудь действия, а мозг,
 принявший столь мудрое решение – ждать, не желал закостенеть в этой догме. 
Обидно было бездействовать, когда перебродившая сила искала выхода, сила, от 
напора которой дрожали мышцы. Почему, подумал Ленька, они должны искать его, а 
не он их? Закутался, вышел из кабины и не увидел, а нащупал колею. Мысленно 
определил угол, на который отклонился его тягач. Возвратился, развернул машину 
и проехал немного вслепую. Вышел, поползал на четвереньках: нет колеи. Срезал 
угол, прокатился ещё немного: нет колеи.
Ветер хоть и не становился сильнее, но и не ослабевал. Свистит, сволочь, на 
испуг берет. Не на такого напал! Ленька страха не испытывал, как часто не 
испытывают его люди, оказавшиеся в опасности и по незнанию не представляющие 
себе истинных её размеров. Пургу побеждают не бесстрашные, а опытные, 
понимающие, когда с ней можно бороться, а когда нельзя. Над не подкреплённой 
опытом храбростью Север посмеивается, уважает он лишь мудрую 
предусмотрительность. Много трагедии произошло с теми, кто не знал этого.
Ленька снял со стенки кабины флягу, напился кисло-сладкого морса, привычно