|
– Много их, зайцев, – возразил. – Я троллейбус вожу, знаю ихнего брата. Всех не
пережалеешь, которые бесплатно норовят.
– Не все от жадности, – тихо таи сказала, будто извиняясь. – Нельзя людей
ногами топтать.
– Эх ты, Жалейка! – посмеялся Сомов.
Так и прозвал её – Жалейка.
Чудная девка оказалась, не видел он таких. Штукатур, в общежитии жила, в
комнате шесть вертихвосток, в каждая: «Варька, погладь! Варька, отнеси каблук
набить!» —кому не лень, все на ней воду возили. Половину заработка отцу с
матерью в деревню отсылала да ещё сестричку, что в техникуме училась, кормила,
самой только на хлеб да на суп с вермишелью и оставалось. А девка была хоть и
не видная собой, а плотная, девки – они воздухом сыты бывают.
Присмотрелся к ней Сомов и решил, что получится из Жалейки верная и надёжная
жена. Сыграли свадьбу, парк выделил молодожёнам комнату, начали жить, а добра
не наживали. Безответная была Жалейка, робкая, а характер гранитный. «Ты уж
меня прости, Вася, но как жила, так и жить буду – по совести». И старикам
продолжала посылать, и сестричку кормила, и, Васю своего не спрашивая, его
родителям в деревню двадцатку в месяц. Сомов хмурился, выражал недовольство,
голос повышал, чтоб понимала, кто в семье хозяин, но верха не взял и покорился.
Кореши, с которыми на троих перестал разливать, посмеивались, называли
подкаблучником, но Сомов не обижался, зная, что вовсе он не подкаблучник, а
проста в глазах у Жалейки есть такая правда, против которой не попрёшь. Ни
напиться, ни выругаться, ни человека обидеть не позволяли, с таким укором
смотрели, что хоть на колени становись – клянись, оправдывайся.
Вот и получилось, что не он жену воспитал, а она его. Любила своего Васю,
ласкала, без чистой рубахи на улицу не выпускала и день за днём, год за годом
переделывала по-своему. Научила стариков почтительно любить, семью ценить
превыше всего, человека в себе беречь – не только тело, но совесть в чистоте
держать.
Заболеет соседка, Жалейка ночь у её постели сидит, погорельцы по домам ходят –
платье своё отдаст, о стиральной машине: сколько мечтала, дождалась премии – и
старикам на сено для Зорьки послала. Эх, Жалейка, Жалейка…
За пять лет двух мальчиков-погодков ему родила, девочку, и все бегают у неё
чисто одетые, умытые, любо-дорого смотреть, когда за стол садятся, галчата
голодные. Гордое слово – семья, сколько в нём скрыто для человека радости.
Смысл жизни – семья!
Ёкнуло сердце: вспомнил про бычка, который, может, ещё лежит в кармане кожаной
куртки. Не докурив, Сомов никогда не выбрасывал бычка, а бережно гасил и совал
в карман. А вдруг и сейчас там лежит, забытый? В балке уже похолодало, но ради
такого водой ледяной дал бы себя облить. Вылез, нащупал куртку, юркнул обратно
в мешок, рванул молнию на кармане… Вот он, родной, желанный! Давно уже такой
радости Сомов не испытывал, как от этого бычка. Прислушался – спят. Не спали бы
– дал бы каждому по затяжке, а раз спите – во сне покурите. Крутанул зажигалку,
жадно затянулся, раз, второй, третий – даже в голове зазвенело от облегчения.
И постыдился: нехорошо, не по совести. Проснулся бы кто, увидел, что он курит,
бог знает, что бы подумал. И так не любят его, жмотом в глаза и за глаза
обзывают, скопидомом. А ты зайди ко мне, посмотри, сколько в доме накоплено?!
Сомов вздохнул. Дорого она обходится, Жалейкина правда, чистая совесть.
Семь лет назад, в гололёд, такая приключилась история. Возвращался Сомов ночью
в парк, и в его троллейбус врезалась «Волга». Признали, что водитель
троллейбуса ничего не нарушил, а с двоих, которых из-под обломков «Волги»
вытащили, вину смерть списала. Вот и вышло, что оказался как бы виноватым в
этой беде один человек – Василий Сомов. Не перед судом, к которому он и не
привлекался, – перед своей обнажённой совестью. Понял это, когда трех сироток
решили определить в детский дом.
Не позволила Жалейка!
Взяли детей к себе. Яблоки зимой покупали, на море летом возили – чтоб жили,
как раньше. Полюбили, как родных, заменили отца и мать, не во всем, конечно,
потому что родителей вообще нельзя заменить. Но здоровье детям сохранили и
детство прожить дали, старшего до института довели. Поневоле жмотом станешь,
деньги, брат, у нас считанные…
Ещё пять лет, подумал Сомов, и полегче будет. Заработок Костя в семью принесёт,
младших поднять поможет. Как Давид Мазур – не забывает, помнит, помогает.
По анкете – трое детей, по столу обеденному – шестеро… И никто из походников не
знает, и пусть не знает, жалеть мы сами умеем, нас жалеть ни к чему. Живым бы
вернуться!.. Зря вчера Валеру попрекал, не он от самолёта отговорил – Жалейка
отговорила!
Так он лежал и думал. Выспался, покурил, до звонка ещё часов шесть – давно
такой удачи не выпадало. Всех вспомнил: жену, своих стариков и её стариков,
Витю, Колю, Галку, Зойку, Костика и Леночку, никого не забыл. Стал думать, что
кому купит, если живым останется. Жалейке мохеровый шарф на плечи, мальчишкам
джинсы и нейлоновые куртки; девчонкам тоже куртки поярче и нейлоновые
купальники – это на валюту, в Лас-Пальмасе. А дома – всем новую обувь, а
девчонкам – высокие сапоги, Костику для института шерстяной костюм, старикам –
отрезы… Сам – за баранку, а семью – в Евпаторию на месяц, пусть жизни радуются.
Вспомнил, что как-то Игнат его спросил:
– Вася, а ты когда-нибудь в жизни смеялся? – Что я, клоун, что ли? – нехотя
ответил, хотя вообще мог бы не отвечать на такой глупый вопрос.
Вспомнил же Сомов про этот вопрос Игната потому, что лежал и улыбался – так
хорошо ему было думать про то, как обрадуются дома его подаркам и его
|
|