для двух других не оказалось запасных частей, и при таких условиях о 
своевременном походе на Восток не могло быть и речи. Причины вроде были 
уважительные, за несостоявшийся доход Синицына никто вслух не обвинял, но от 
этого он не чувствовал себя лучше. Сам-то он знал, и его механики-водители 
знали, что в начале зимовки положение можно было исправить. Ещё летали самолёты,
 а в Молодёжной имелись запасные части. Да и ребята из механической мастерской, 
золотые руки, не раз предлагали заняться брошенными тягачами. С одного снять 
коленчатый вал, с другого главный фрикцион – смотришь, ещё одна машина одета и 
обута. Не сделали, прохлопали, упустили время.
На Восток следует отправляться полярным летом, в начале декабря, чтобы 
вернуться в Мирный до мартовских холодов. Перед новым годом «Обь» приходила в 
Мирный с новой сменой, разгружалась и шла в Австралию за овощами и мясом. В 
двадцатых числах февраля возвращались с Востока походники, и примерно к этому 
же времени возвращалась из Австралии «Обь». Она-то и увозила походников на 
Родину.
Так было всегда. Теперь из этой привычной цепи выпало одно звено. Отряд 
Синицына уже не мог пойти на Восток: «Обь» не успеет забрать походников, а 
зимовать два года подряд в Антарктиде никому не разрешается. Значит, отряду 
Гаврилова придётся идти в поход по маршруту Мирный – Восток – Мирный дважды: 
прямо сейчас, в конце января, и потом – в декабре.
Но это ещё полбеды. Хуже то, что Гаврилов пойдёт на Восток на полтора месяца 
позже, чем обычно. Значит, и возвращаться он будет тогда, когда по Центральной 
Антарктиде уже не ходит никто.
Синицын ждал, что Гаврилов будет размахивать кулачищами, крыть его последними 
словами. Но Гаврилов, вникнув в ситуацию, повёл себя чрезвычайно спокойно. Не 
ругался, не дёргал себя за чуб, не хлопал дверью – ничего подобного не было. Он 
только улыбнулся нехорошей улыбкой, подмигнул и тихо сказал:
– Сработаем. Плыви спокойно домой… Плевако!
И его водители, которых Гаврилов брал с собой из года в год, обидно засмеялись. 
Как в душу плюнул!
И ещё…
На «Оби» прибыло два новых тягача. Их следовало переправить в Мирный, 
переправить во что бы то ни стало, без них нечего было и думать о походе. А 
проклятый припай еле выдерживал тяжесть и лёгких тракторов.
Кому-то нужно было гнать тягачи на берег.
Никто не говорил о них ни слова, но в этом молчании Синицын слышал вопрос. Он 
не подготовил технику, сорвал поход и не нашёл вовремя трассу. Поэтому первый 
тягач перегонять ему – так молчаливо решило общественное мнение.
Но Синицын не хотел погибать. Он понимал, что это значит – гнать 
двадцатипятитонный тягач по припаю! Рискнуть в начале зимовки – на это он бы, 
наверное, пошёл, но идти на смертельный риск сейчас, за миг до возвращения 
домой…
И Синицын боялся смотреть на тягачи, как приговорённый к смертной казни боится 
смотреть на виселицу.
Первый тягач перегнал Гаврилов. Улучив момент, когда начальства не было на 
борту (чутко поступил, чтобы не мучилось начальство угрызениями совести!), 
спустил тягач на лёд, похлопал машину по могучим бокам, потом залез в кабину и 
запустил мотор, высунулся из неё, заорал: «Счастливо оставаться!» – и на 
третьей передаче рванул по трассе. Проскочил. А за ним – второй тягач, по колее.

За ужином в кают-компании Макаров долго ругал Гаврилова за самоуправство, но 
тот отмахивался, довольно урчал и ел за троих. На Синицына он только раз 
взглянул и отвернулся. И вообще больше к нему не подходил, ни разу не обращался,
 словно бывшего начальника транспортного отряда уже не было в Мирном.
Вот почему Синицын долго не мог заснуть.
Ему мерещился Гаврилов и его взгляд, тяжёлый взгляд командира первой роты летом 
сорок второго года. И никакими усилиями воли Синицын не мог прогнать от себя 
эти видения.
Когда он после войны вернулся домой с двумя боевыми орденами и не менее 
почётным, чем третий орден, шрамом во всю щеку, его, юного победителя, 
провожали по улице горящие глаза мальчишек, им гордился отец-учитель. Однажды 
он привёл сына в школу, в которой Синицын когда-то учился, и представил его 
классу. И один восторженный мальчик, приветствуя героя от имени класса, 
воскликнул: «Дорогой товарищ гвардии сержант! Мы вам очень завидуем! Вы на всю 
жизнь счастливы, потому что у вас чистая совесть!»
Это было немножко смешно, но в общем справедливо. Тогда Синицын воспринял этот 
детский восторг как должное. Но с годами память, холодная и беспощадная, то и 
дело стала напоминать о том, о чём очень хотелось забыть навсегда. По ночам на 
Синицына наползали танки, в рукопашной в него вонзали кинжалы, его убивали, и 
он убивал. Он кричал во сне, и Даша ласково гладила его по лицу, успокаивая.
А когда он видел командира роты и товарищей, погибших на высоте, то просыпался 
без крика, но больше заснуть не мог.
А теперь ещё и Гаврилов.
И вдруг у Синицына появилось смутное ощущение, что с Гавриловым связан ещё 
какой-то очень неприятный эпизод. Он снова поднялся, подошёл к окну и больными 
глазами уставился на однообразный и надоевший полярный пейзаж. Айсберги, льды, 
серое, промозглое небо… Что-то было ещё, что-то было… Вспомнил!
Перед самым уходом «Визе» к нему подошёл Гаврилов и, явно пересиливая себя, 
неприязненно буркнул: «Топливо подготовлено?»
Синицын, измученный бессонницей, падающий с ног от усталости, утвердительно