разгрузку за все: за работу на льду, за людей, за погоду. И с него спросили – 
строгали рубанком по живому телу. Почему не определил трассу раньше? Почему 
тракторы глохнут? Почему, почему?.. А потому! Будто не он ещё до прихода «Оби» 
и «Визе» проводил дни и ночи на припае! Будто не его трактор провалился в 
трещину и не он, Синицын, чудом остался в живых! Попробуй определи трассу, если 
даже учёные-гидрологи не понимают, как это в декабре, когда припай должен быть 
бетонным, вдруг ни с того ни с сего начались подвижки льда! А что тракторы 
глохнут, предупреждал: техника на пределе, пора обновлять парк.
«Молодец, Синицын, – похвалил его тогда Макаров, помешивая в стакане ложечкой.
 – Язык у тебя подвешен хорошо, оправдался ты исключительно умело. Только зачем 
ты пошёл в Антарктиду, Синицын? В тебе погиб великий адвокат. Плевако!»
И с лёгкой руки начальника экспедиции к Синицыну так и прилипло это прозвище.
Вот и засни… Чуть ли не месяц со своим сменщиком Гавриловым он искал трассу, а 
«Обь» все это время стояла, и капитан Томпсон, невозмутимый эстонец, холодно 
напоминал, что каждый день простоя обходится государству в пять тысяч и что 
поломанный график ставит под угрозу снабжение не только Мирного, но и остальных 
станций. Наконец трассу нашли. Страшная это была трасса… Восемь покрытых 
ненадёжными мостами многометровых трещин, десятки снежниц, в которые тракторы 
погружались по брюхо… Да ещё пурга, туманы… Коля Рощин не уберёгся, не успел 
соскочить на лёд. Правда, в этой трагедии ни Синицына, ни Гаврилова никто не 
винил, все видели, что Коля самовольно срезал угол и пошёл в стороне от трассы… 
Вчера утром Синицын брился, увидел сизый клок – память об этой трассе…
Последние недели он почти не спал. Так, забывался сном на два-три часа, потом 
вставал, накачивался крепчайшим кофе и снова на припай. Что ж, он сделал всё, 
что мог, и даже больше. И посему имеет право спать сколько влезет. «Чем больше 
спишь, тем ближе к дому», – вспомнил он изречение своего соседа. С Женькой ему 
повезло. Врач-хирург был весельчак и любимец Мирного, с ним легко и просто…
Ныло похудевшее тело, которое ещё долго не отпустит от себя усталости, молил о 
покое мозг, а нелепо нарушенный сон так и не приходил. «Хорошо спят беззаботные 
и счастливые, а я как раз и есть такой, – уговаривал себя Синицын, – 
беззаботный и счастливый, потому что все кошмары зимовки и разгрузки позади, и 
я возвращаюсь домой. А Даша хоть и начала отцветать, как положено от природы, 
но любить умеет по-молодому… Полтора месяца… Долго!»
И тут Синицын с ужасающей ясностью ощутил, что увиливает от самого главного. И 
увиливает напрасно, потому что это самое главное засело в мозгу, как стальная 
заноза. Если эту занозу не вытащить, полного счастья не будет. И виной тому 
Гаврилов.
Достаточно было дать себе в этом отчёт, как все стало на своё место. Упрёки 
Томпсона Синицын пропускал мимо ушей: капитан – опытный морской волк, здесь ему 
не повезло, там повезёт, нагонит, войдёт в график. Макаров? Неприятно, конечно, 
что пошлёт вдогонку «телегу», замарает характеристику, но и этого Синицын не 
боялся: такому инженеру-механику, как он, найти стоящую работу нетрудно. Только 
узнают, что в Москву вернулся, тут же начнут телефон обрывать. К тому же с 
Антарктидой кончено, своё он отзимовал.
Гаврилов – вот кто не давал Синицыну покоя.
Память, не подвластная воле человека, сделала с Синицыным то, чего он боялся 
больше всего, – перебросила его в 1942 год.
Он стоял на часах у штаба, когда комбат, сибиряк с громовым басом, отдавал 
приказ командирам рот. И Синицын услышал, что батальон уходит, оставляя на 
высоте один взвод. Этот взвод должен сражаться до последнего патрона, но 
задержать фашистов хотя бы на три часа. Его, Синицына, взвод, второй взвод 
первой роты! И тогда с ним, безусым мальчишкой, случился солнечный удар. Жара 
стояла страшная, такие случаи бывали, и пострадавшего, облив водой, увезли на 
повозке. Потом по дивизии объявляли приказ генерала и салютовали павшим героям, 
больше суток отбивавшим атаки фашистов. И тут командир роты увидел рядового 
Синицына.
– Ты жив?!
Синицын сбивчиво объяснил, что у него был солнечный удар и поэтому…
– Поня-ятно, – протянул комроты и посмотрел на Синицына.
Никогда не забыть ему этого взгляда! С боями дошёл до Берлина, честно заслужил 
два ордена, смыл никем не доказанную и никому не известную вину кровью, но этот 
взгляд долго преследовал его по ночам.
А теперь ещё и Гаврилов.
Синицын его не любил. Было во всем облике, в поведении Гаврилова что-то 
вызывающее, раздражающее. Огромного роста, шумный, с вечно свисавшим на лоб 
всклокоченным чубом, Гаврилов повсюду, где он ни оказывался, вносил 
беспокойство. Он мог нагрубить самому высокому начальству, бешено хлопнуть 
дверью, и ему все это сходило с рук. Однажды он трахнул кулачищем по столу 
капитана, да так, что треснула полированная доска, а Томпсон, которого моряки 
втихомолку называли «старым пиратом», лишь ухмыльнулся, налил две стопки и 
выпил с Гавриловым на брудершафт. Все прощалось ему за размах и ярость, с 
которой он набрасывался на работу.
В прошлом Гаврилов дважды был сменщиком Синицына на посту начальника 
транспортного отряда. Но тогда дело обстояло по-иному. Синицын возвращался из 
похода на Восток, похода, который списывал все. Гаврилов, конечно, крыл 
Синицына за покалеченную технику, но дружелюбно. Грех изничтожать человека, 
прошедшего три тысячи километров самой трудной на земле дороги. Походников 
полярники уважали, походник имел право на льготы, как разведчик, вернувшийся из 
опасного рейда по вражескому тылу.
Но в эту зимовку Синицына преследовали неудачи: два тягача вышли из строя, ещё