,  вспомнив  о  просьбе
Юры, стал недовольно ему выговаривать:
   - Тебе, сыну потомственного дворянина, не пристало просить  за  како-
го-то садовника... мужика... который к тому же служил у красных.
   Юра тихо, но упрямо возразил:
   - Но он был добрый...
   - Все они... добрые... А мамы твоей нет. И отца - тоже! - жестко ска-
зал Ковалевский. - Добрые... а Россия по колено в кровище!..
   - Они вышли из театра в густой запах успевшей повлажнеть листвы,  по-
дошли к автомобилю.
   Кольцов широко распахнул дверцу.
   - Что там случилось? - устало спросил Ковалевский.
   - Пакет из ставки, Владимир Зенонович.
   - А, хорошо. - И командующий обернулся к Тане:  -  Садитесь,  Татьяна
Николаевна, мы отвезем вас домой.
   - Нет-нет! - живо возразила Таня, - Мне хочется пройтись... Такой чу-
десный вечер. Павел Андреевич меня проводит. Если вы, конечно,  разреши-
те, Владимир Зенонович?
   - Не возражаю, - улыбнулся Ковалевский. - Да-да, погуляйте! А  нам  с
Юрием пора отдыхать. Не правда ли, лейбгвардия?
   Кольцов и Таня медленно пошли по  слабо  освещенной  фонарями  улице.
Темные дома затаились вдоль тротуара, было очень тихо, и Таня тоже поче-
му-то говорила вполголоса:
   - Знаете, Павел Андреевич, я давно не выбиралась из дому.
   Особенно вечером. А город вечером совсем  по-другому  смотрится.  Вот
здесь я часто прежде ходила, наверное, знаю каждый дом.  И  не  узнаю...
все по-другому - и улица, и дома...
   Она говорила еще что-то. Кольцов слушал, пытался вникнуть в суть раз-
говора, кажется, даже отвечал, но его мысли были заняты совсем другим...
   "Три дивизии будут пробиваться из окружения. Возможно, они уже в  пу-
ти... Ковалевский конечно же выполнит указание Деникина и заключит  союз
с Петлюрой... Пойдет ли на этот союз Петлюра?.. Да, пойдет, в этом  слу-
чае они станут помогать друг другу... Что-то надо  делать!  Действовать!
Завтра же послать Фролову донесение. Там,  в  штабе  двенадцатой  армии,
должны знать об этом и, возможно, еще сумеют что-то предпринять..."
   Они свернули на другую улицу, поравнялись с длинным  скучным  зданием
Института благородных девиц.
   - Здесь я училась, - вывела Павла из задумчивости Таня,  указывая  на
здание. И стала вспоминать об учебе в институте,  о  подругах,  классных
наставницах. Танина речь текла тихой музыкой, и  постепенно  Павел  стал
вникать в ее рассказ.
   Институт благородных девиц запомнился ей как вереница длинных,  скуч-
ных дней среди таких же скучных дортуаров и классных комнат. Жизнь здесь
была подчинена раз и навсегда заведенному порядку, который, казалось, не
могли нарушить никакие бури. И все же в той скучной жизни было  и  свет-
лое, праздничное - воскресенье и  каникулы,  которые  Таня  проводила  в
семье тети, родной сестры Таниного отца. С тетей у Тани не было душевной
близости - в Екатерине Григорьевне щукинская сдержанность, сухость и ра-
ционализм были доведены до предела, а вот с мужем ее, Владимиром  Евгра-
фовичем, профессором древней истории Харьковского университета,  девочка
подружилась. Это была дружба, уже пожилого, поглощенного наукой человека
и девочки, дружба, интересная и нужная обоим...
   Какой же это чудесный, милый старик! Как много он знал  и  как  щедро
делился своими познаниями с Таней!
   Таня вспомнила свой дом...  Приспущенные  шторы,  сумрак,  запах  ле-
карств, внезапная мамина смерть... Горе и одиночество надолго  придавили
Таню, очнулась она только  в  Приморском,  в  маленьком  домике  маминой
родственницы, куда отправил ее отец.
   Жизнь возле тихой, неприметной Нины Викторовны потекла  размеренно  и
спокойно. Старая женщина бесшумно хозяйничала в двух чистеньких  комнат-
ках, в цветничке и на винограднике, помогал ей прибегавший  из  слободки
ясноглазый смешливый Максимка, сын отставного  матроса  и  потомственной
рыбачки. По вечерам долго сумерничали, Нина Викторовна  играла  на  ста-
реньком пианино, и Таня не узнавала знакомые мелодии - у  ее  мамы  даже
хрупкие старинные романсы, протяжные колыбельные и нежные вальсы звучали
сильно и страстно.
   Потом два года в Харькове. И снова Петербург... Окончив институт, Та-
ня жила уединенно, время проводила за книгами, возилась с цветами в  ма-
ленькой оранжерейке, которую так любила мама. Жизнь вошла в определенные
рамки, устоялась. И тут началось... Февраль семнадцатого года,  бурлящий
Петроград, толпы людей на Невском и Знаменской  площади,  на  Конногвар-
дейском бульваре, Марсовом поле, в  Александровском  саду.  Возбужденные
лица,  красные  банты.  Люди  поздравляли  друг  друга,   кричали:   "Да
здравствует свобода!" А потом... На Лиговке вспыхнула перестрелка.  Таня
видела, как падают люди. Впервые увидела она, как убивают.
   Отец жестко ей объяснил: "Самое страшное для человечества -  войны  и
мятежи. Надо сделать все возможное, чтобы этот мятеж был подавлен в  за-
родыше, и тогда в нашу жизнь вновь вернется красота, осмысленность и по-
рядок. Это - единственная правда, и ты должна верить ей, Таня".
   А она чувствовала, что есть иная правда. Как-то у Владимира  Евграфо-
вича Таня увидела картину, которая привлекла ее