слова,  все  мы  погибли,  -
пробормотал русский.
     Группа людей с носилками, словно окаменев, остановилась  на  полпути  к
пароходу. Я видел,  как  худой  человек  на  носилках  сел  и  поднял  руку,
возвышаясь над плечами носильщиков.
     - Будем надеяться, что человек, который так  хорошо  умеет  говорить  о
любви вообще, найдет основание пощадить нас на  этот  раз,  -  сказал  я.  С
горечью думал я о грозившей нам нелепой опасности, словно считал  бесчестьем
полагаться на милость этого жестокого  призрака.  Я  не  мог  расслышать  ни
одного звука, но в бинокль  я  видел  повелительно  простертую  худую  руку,
видел, как двигалась его нижняя челюсть, мрачно сверкали  запавшие  глаза  и
чудовищно  раскачивалась  костистая  голова.  Куртц...   Куртц...   кажется,
по-немецки это значит - короткий? Ну что ж! В фамилии  этого  человека  было
столько же правды, сколько в его жизни и... смерти. Он был  не  меньше  семи
футов ростом. Его одеяло откинулось, и обнажилось тело, словно освобожденное
от савана, страшное и жалкое. Я видел, как двигались все его ребра,  как  он
размахивал костлявой рукой. Казалось, одушевленная статуя смерти, вырезанная
из старой слоновой кости, потрясала рукой, угрожая неподвижной  толпе  людей
из темной сверкающей бронзы. Я видел, как он широко раскрыл  рот...  в  этот
момент он выглядел прожорливым и страшным, словно хотел проглотить воздух  и
всех людей, стоявших перед ним. До меня слабо доносился низкий голос. Должно
быть,  он  кричал.  Вдруг  он  откинулся  назад.  Дрогнули  носилки,   когда
носильщики снова зашагали  вперед,  и  почти  в  тот  же  момент  я  обратил
внимание, что толпа дикарей незаметно исчезла, как  будто  лес,  выбросивший
внезапно этих людей, снова втянул их в себя, как легкие втягивают воздух.
     Пилигримы, шедшие за  носилками,  несли  его  оружие  -  два  карабина,
винтовка, револьвер - громовые  стрелы  этого  жалкого  Юпитера.  Начальник,
шагавший у изголовья носилок, наклонился,  шепча  ему  что-то  на  ухо.  Они
положили его в одной из маленьких кают, где едва могла поместиться койка  да
один-два складных стула. Мы принесли ему его запоздавшие письма; разорванные
конверты и исписанные листки усеяли постель. Слабой рукой он  их  перебирал.
Меня поразили его горящие глаза и усталое спокойное лицо. Не только  болезнь
его истощила. Казалось, боли  он  не  чувствовал.  Эта  тень  выглядела  пре
сыщеннои  и  спокойной,  словно  в  данный  момент  все  страсти   ее   были
удовлетворены.
     Он перелистал одно из писем и, глядя прямо мне в лицо, сказал:
     - Я рад.
     Кто-то  писал  ему  обо  мне.  Снова  дали  о  себе  знать  эти  особые
рекомендации. Меня удивил его громкий голос; а ведь говорил  он  без  всяких
усилий  -  едва  шевеля  губами.  Голос!  Голос!  Торжественный,   глубокий,
вибрирующий - тогда как при виде этого человека не верилось, что  он  сможет
говорить хотя бы шепотом. Однако у него, как вы сейчас услышите, хватило сил
- искусственно возбужденных, несомненно - едва не покончить со всеми нами.
     В дверях показался начальник. Я тотчас же вышел, а он задернул за  мной
занавеску.  Русский,  за  которым  с   любопытством   наблюдали   пилигримы,
пристально смотрел на берег. Я проследил за его взглядом.
     Вдали виднелись темные силуэты людей, скользившие на мрачном фоне леса,
а у реки две освещенные солнцем бронзовые фигуры в  фантастических  головных
уборах из пятнистых звериных шкур  стояли,  опираясь  на  длинные  копья,  -
воинственные и неподвижные фигуры, похожие на статуи. По залитому  солнечным
светом берегу скользил  справа  налево  чудовищный  и  великолепный  призрак
женщины.
     Она шла размеренными шагами, закутанная в полосатую,  обшитую  бахромой
одежду, гордо ступая по земле. Звенели и сверкали варварские украшения.  Она
высоко несла  голову;  прическа  ее  напоминала  шлем.  Медные  набедренники
закрывали ноги до колен; проволочные латные рукавицы поднимались  до  локтя;
красные пятна горели  на  ее  коричневых  щеках;  бесчисленные  ожерелья  из
стеклянных бусин украшали шею. Странные амулеты - подарки шаманов - сверкали
на ее одежде. Должно быть, немало слоновых бивней стоили ее  украшения.  Она
была  великолепной  дикаркой  с  пламенными  глазами;  что-то   зловещее   и
величественное  было  в  ее  спокойной  поступи.  И   в   тишине,   внезапно
спустившейся на скорбную страну, необъятная глушь, плодородная  таинственная
жизнь, казалось, смотрела на нее задумчиво, словно в ней видела  воплощенной
свою мрачную и страстную душу.
     Она поравнялась с пароходом, остановилась и повернулась  к  нам  лицом.
Длинная ее тень протянулась к самой воде. Ее лицо, трагическое  и  жестокое,
было отмечено печатью дикой скорби, немой муки и страха перед  каким-то  еще
не оформившимся решением. Она стояла неподвижно, смотрела на  нас  и  словно
размышляла над неисповедимой тайной. Прошла минута. Она сделала шаг  вперед.
Послышалось тихое позвякивание, блеснул желтый металл,  взметнулась  обшитая
бахромой одежда,  и  женщина  остановилась,  словно  мужество  ей  изменило.
Русский, стоявший подле меня, что-то проворчал. Пилигримы перешептывались за
моей спиной. Она  смотрела  на  нас,  словно  жизнь  ее  зависела  от  этого
пристального, немигающего взгляда. Вдруг она всплеснула обнаженными руками и
подняла их над головой, казалось  обуреваемая  безумным  желанием  коснуться
неба... и в этот момент быстрые тени скользнули по земле, легли  на  реку  и
темным кольцом сомкнулись вокруг парохода. Нависло грозное молчание.
     Медленно она повернулась, прошла вдоль берега и вступила в заросли.
     -  Вздумай  она  подняться  на  борт,  я  бы,  кажется,  попытался   ее
пристрелить, - нервничая, сказал человек с заплатами. - В течение  последних
двух недель я каждый день рисковал жизнью, не позволяя этой женщине войти  в
дом. Однажды она пробралась и  подняла  шум  из-за  этих  жал