ы  эти  совершались  в  честь  его...  вы
понимаете? в честь самого мистера Куртца.
     Но  статья  была  прекрасная.  Впрочем,  теперь,  когда  сведения   мои
пополнились, вступление к статье кажется мне  зловещим.  Куртц  развивал  ту
мысль, что мы, белые, достигшие известной степени развития, "должны казаться
им   (дикарям)   существами   сверхъестественными.   Мы   к   ним   приходим
могущественными, словно боги" - и так далее  и  так  далее.  "Тренируя  нашу
волю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной..."  Начиная  с
этого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы  были
великолепны,  но  трудно  поддавались   запоминанию.   У   нас   сохранилось
впечатление о  мире  экзотическом,  необъятном,  управляемом  могущественной
благой силой.  Я  преисполнился  энтузиазма.  Такова  неограниченная  власть
красноречия - пламенных, благородных слов.
     Никакие практические указания не врывались в магический поток  фраз,  и
только в конце  последней  страницы  -  видимо,  спустя  большой  промежуток
времени  -  была  нацарапана  нетвердой   рукой   заметка,   которую   можно
рассматривать как изложение метода. Она очень проста, и, после трогательного
призыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас  ослепляет  и  устрашает,
как вспышка молнии в ясном небе: "Истребляйте всех  скотов!"  Любопытно  то,
что  он,  видимо,  позабыл  об  этом  многозначительном  постскриптуме,  ибо
позднее,  придя,  так  сказать,  в  себя,  настойчиво  умолял  меня  хранить
"памфлет" (так называл он свою  статью),  который  должен  был  благоприятно
отразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись точные сведения, а в
будущем мне пришлось позаботиться и о его добром имени. Я достаточно об этом
позаботился - и потому, если бы захотел,  имел  полное  право  бросить  этот
памфлет в  мусорную  кучу  прогресса  -  туда,  где,  фигурально  выражаясь,
покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не было выбора.
Мистера Куртца нельзя было забыть, так как он,  во  всяком  случае,  человек
незаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать первобытные души дикарей,
которые в его честь совершали колдовскую пляску;  он  умел  вселить  злобные
опасения в маленькие душонки пилигримов;  он  приобрел,  во  всяком  случае,
одного преданного  друга,  и  он  завоевал  одну  душу  в  мире,  отнюдь  не
первобытную и не зараженную самоанализом.
     Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать, что он  стоил
того человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не хватало
моего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в  тот  момент,
когда тело его еще лежало в рулевой рубке. Пожалуй, вам  покажется  странным
это сожаление о дикаре, который имел не  больше  значения,  чем  песчинка  в
черной Сахаре. Но поймите, он что-то  делал,  он  правил  рулем.  В  течение
многих дней он стоял за моей спиной - мой помощник,  мое  орудие.  Это  было
своего рода товарищество. Он  правил  за  меня  -  я  следил  за  ним.  Меня
тревожили его недостатки, и вот протянулась между нами тонкая нить,  которую
я заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. А  глубокий  задушевный
взгляд, какой он на меня бросил, когда ему нанесли удар... я  помню  по  сей
день как утверждение далекого родства.
     Бедняга! Если б только он не  трогал  этого  ставня!  У  него  не  было
выдержки - как не было ее у Куртца... Дерево, раскачиваемое ветром...  Надев
сухие туфли, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него из  бока
копье, причем, признаюсь, эту операцию я произвел с закрытыми  глазами.  Его
пят ки очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я обнял его
сзади и тащил. О, каким он  был  тяжелым!  Мне  он  казался  тяжелее  любого
человека на земле. Затем, не теряя времени, я спустил его за  борт.  Течение
его подхватило, словно он был пучок  травы;  я  видел,  как  тело  два  раза
перевернулось и скрылось навеки.
     Все пилигримы и начальник собрались на  верхней  палубе  около  рулевой
рубки и  трещали,  словно  стая  взволнованных  сорок;  возмущенным  шепотом
отозвались они на мой бессердечный поступок. Зачем было им  оставлять  здесь
это  тело  -  я  не  могу  догадаться.  Быть  может,  они   собирались   его
набальзамировать. Но с нижней палубы донесся до меня шепот - зловещий шепот.
Мои друзья дровосеки также  были  скандализованы,  и  не  без  причины,  но,
признаюсь, их расчеты казались мне недопустимыми. Я решил,  что  если  моему
покойному рулевому суждено быть съеденным, то пусть его  съедят  одни  рыбы.
При жизни он был  посредственным  рулевым,  а  после  смерти  мог  сделаться
первоклассным искусителем и,  пожалуй,  вызвать  серьезное  волнение.  Кроме
того, я хотел поскорее занять место у штурвала, так  как  парень  в  розовой
пижаме оказался безнадежным идиотом.
     Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить. Мы шли  тихим
ходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался  к  разговорам,  какие
велись вокруг меня.  Пилигримы  потеряли  надежду  увидеть  Куртца,  увидеть
станцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый  пилигрим  радовался,  что
бедняга Куртц во всяком случае отомщен.
     - Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по кустам? А?
Как вы думаете? Скажите?
     Он буквально приплясывал - этот кровожадный рыжий человечек! А ведь  он
едва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал:
     - Во всяком случае, дыму вы много  напустили.  Я  видел  по  тому,  как
шелестели верхушки кустов, что все  пули  летели  слишком  высоко.  -  Нужно
прицеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружья у  бедра  и
стреляли зажмурившись. Отступление, утверждал я -  и  не  ошибался,  -  было
вызвано пронзительным  свистком  парохода.  Тут  они  позабыли  о  Куртце  и
негодующе запротестовали.
     Начальник стоял  у  штурвала  и  конфиденциально  шептал  мне,  что  до
наступления темноты мы должны спуст