бухты, глаза  моряка видят в нем совершеннейшее олицетворение
дремотного покоя.  В  недавнем прошлом  поднятие  якоря  на  торговом судне,
уходящем  из  чужого  порта домой, было шумной церемонией и шум был веселый,
радостный  -- словно  вместе с  якорем, символом  надежды,  люди  на корабле
готовились  поднять  из глубины моря и удержать в крепких  руках каждый свою
личную надежду,  мечту о родном доме,  об  отдыхе, о свободе, о  разгуле,  о
неутомимых  наслаждениях после долгих  и тяжких трудов  между небом и водой.
Это шумное  ликование  моряков  в  минуты  выхода их судна  в обратный  рейс
составляет разительный контраст с бесшумным входом его  в чужеземный порт --
когда оно, со спущенными  парусами,  движется  вперед  к выбранной стоянке и
ненатянутые  полотнища   тихо   колышутся  над  головами  матросов,  стоящих
неподвижно на палубах, в то время как капитан с юта внимательно вглядывается
вдаль. Постепенно  оно замедляет  ход -- вот  уже едва движется,  и  на баке
видны только три фигуры, они  с напряженным  вниманием следят за  катбалкой,
ожидая последней команды после целых девяноста дней плавания: "Отдай якорь!"
     Это -- последнее  слово, знаменующее  конец рейса, заключительное слово
тяжких   трудов,  перенесенных   лишений   и   всех   достижений   судна.  В
существовании, которое измеряется переходами от порта до порта, всплеск воды
при падении якоря и громыхание его цепи заканчивают долгий период. Судно как
будто сознает это, и легкая внутренняя дрожь  сотрясает весь  его корпус.  С
каждым проделанным рейсом ближе неизбежный конец, ибо  плавание, как и жизнь
человеческая, не может длиться вечно. Эти звуки для судна подобны бою часов,
и в наступившей затем тишине оно как будто размышляет об уходящем времени.
     "Отдай  якорь"  --  последняя торжественная команда. А  дальше  --  уже
обычные распоряжения. Еще  раз слышится  голос  капитана: "Давай сорок  пять
саженей от берега", затем и капитан скрывается на некоторое время. В течение
многих  дней он предоставляет своему  старшему  помощнику выполнять все, что
полагается в порту, следить за якорем и руководить обычной работой матросов.
Много дней  не  разносится по  палубам  громкий  голос  капитана, суровый  и
отрывистый  голос  начальника,--  пока,  наконец, не  наступит  день,  когда
закроют люки,-- и в  настороженной тишине прозвучит с кормы команда: "Люди к
лебедке".


     ИСКУССТВО МОРЕПЛАВАНИЯ


     VII


     В  прошлом  году,  просматривая  одну  газету  (газета  эта  серьезного
направления, но сотрудники ее  упорно желают -- о ужас! -- "бросать" якорь и
плавать  "на" море), я наткнулся на статью о  сезонном спорте -- плавании на
яхтах.  И представьте  себе, статья  мне  понравилась. Для человека, который
очень  редко  плавал  по  морю для удовольствия  (хотя  всякое  плавание  --
удовольствие) и,  уж  конечно, никогда  не  интересовался гоночными  яхтами,
критические замечания автора статьи о гандикапах во время гонок были понятны
-- и только. Но не буду скрывать, что  перечисление  всех больших состязаний
за текущий год не вызвало во мне  ни малейшего  любопытства. Что же касается
столь восхваляемых  автором  52-футовых линейных яхт, то я очень рад, что он
их одобряет, но описания, которые  в уме  яхтсмена создадут четкую  картину,
мне ничего не говорят.
     Автор восхищается этой категорией гоночных яхт; и я готов верить ему на
слово, как всякий, кто любит суда всех видов и сортов, Я склонен восторженно
и  почтительно  отнестись к 52- футовым яхтам,  когда  их одобряет  человек,
который  так сочувственно и с таким пониманием  дела скорбит о том, что этот
вид спорта приходит в упадок.
     Разумеется, гонки яхт -- это организованное развлечение праздных людей,
удовлетворяющее  тщеславие  некоторых  богатых  англичан  почти  столько же,
сколько их врожденную  страсть к морю. Но  автор статьи, о которой я говорю,
справедливо и вдумчиво отмечает, что для множества людей (кажется 20 000, по
его словам) это  не  развлечение,  а  средство  существования,  это, как  он
выражается,  своего рода  промысел.  А  духовная  сторона  всякого  ремесла,
производящего или не производящего оправдание его;  "идейность" такой работы
для куска хлеба состоит в том, чтобы профессионал "приобрел и  сохранял" как
можно  более высокую квалификацию. Такое  искусство, искусство техники, есть
нечто большее,  чем  простая  добросовестность.  Оно  шире:  тут  и  честное
отношение  к делу, и талант, и мастерство сочетаются в  одном  возвышенном и
бескорыстном  чувстве,  которое  можно  назвать  "трудовой  доблестью".  Оно
создастся  из  накопленных традиций, питаемых личной  гордостью, проверяемых
профессиональными  навыками,  и  его, как и всякое  более высокое искусство,
поддерживает и воодушевляет похвала знатоков.
     Вот почему существенно важно добиваться мастерства в своем деле,  самых
тончайших оттенков совершенства. В погоне за куском хлеба можно естественным
образом достигнуть величайшей эффективности в работе.  Но  есть нечто  более
высокое,  чем простая  ловкость опытного  мастера:  тайное чувство  любви  к
своему делу и гордости, почти вдохновение, всегда  безошибочно угадываемое в
мастере и придающее его творению ту законченность, которая и есть искусство.
     Как люди исключительного  благородства  устанавливают  высокий стандарт
общественной  совести, далеко  превышающий уровень честной посредственности,
так  и  профессионалы,  мастерство  которых  переходит  в