н даже не
пожелал снизойти до лжи. Он стоял перед нами сжав губы,  скрипя зубами и  не
дрогнул,  не отступил,  когда  Доминик размахнулся... Разумеется,  он  сразу
упал, как подстреленный. Но на этот раз я заметил, что поднялся он не сразу,
дольше обычного  оставался  на  четвереньках  и, оскалив свои большие  зубы,
смотрел  через  плечо снизу вверх на  дядю  с  каким-то  новым  выражением в
круглых  желтых глазах: к  обычной ненависти примешивалось  сейчас  какое-то
острое злорадное любопытство. Это меня очень заинтересовало. "Вот именно так
он  смотрел  бы, как мы едим, если бы  ему удалось подсыпать в наши  тарелки
яду",--  подумал  я. Но я,  конечно, ни  одной  минуты  не верил, что Цезарь
способен отравить  нас. Он ведь сам ел то  же что мы, да и откуда он возьмет
яд!  Вообще я  не  мог  себе  представить,  что найдется человек,  настолько
ослепленный алчностью, чтобы продать яд этому мальчишке.


     XLIV


     В сумерки мы тихонько снялись с якоря и ушли в море, и до утра все было
благополучно.   Ветер  дул  порывами,  с  юга  надвигалась  буря.   Это  нам
благоприятствовало. Доминик  несколько раз медленно и ритмично потирал руки,
как будто аплодируя  прекрасному  ходу  "Тремолино". Наша balancelle неслась
вперед, гудя, дрожа и слегка приплясывая у нас под ногами.
     Когда рассвело,  я  указал Доминику  на  одно  судно  среди  нескольких
парусников, уходивших от надвигавшегося шторма. На нем было столько парусов,
что корпус стоял стоймя и походил на серую колонну, неподвижно высившуюся  в
нашем кильватере.
     --  Поглядите на  этого молодчика,  Доминик.  Он, видимо,  очень спешит
вслед за нами.
     Padrone, запахнув свой черный плащ, молча встал и посмотрел в указанном
мной  направлении. Его обветренное  лицо в рамке капюшона дышало властной  и
дерзкой силой, глубоко сидящие глаза смотрели  вдаль не  мигая, пристальные,
зоркие, жестокие глаза морской птицы.

     --  Chiva piano,  va sano  1 (1  Тише  едешь,  дальше  будешь  (ит.),--
промолвил  он  наконец, повернув голову и  насмешливо подмигнув  мне  --  он
намекал, очевидно на лихорадочно быстрый ход нашего "Тремолино".
     "Тремолино"  лез  из  кожи,  он  летел  по  волнам,  едва  касаясь
бурлящей пены. Я опять  присел, чтобы укрыться за низки фальшбортом, а
Доминик простоял еще с полчаса на месте, покачиваясь на расставленных ногах,
и всей своей позой выражал сосредоточенное, напряженное внимание. Затем  сел
рядом  со  мной  на палубу. Под монашеским  капюшоном глаза его сверкали так
дико, что я был поражен.
     Он сказал:
     -- Должно быть,  захотелось  обмыть свежую краску на реях,  -- вот он и
пришел сюда.

     -- Что? -- крикнул я, вставая. -- Так это береговая оборона?
     Постоянная  тень  усмешки под  пиратскими усами  Доминика  обозначилась
явственнее,  стала  почти видимой, настоящей,  мрачной  усмешкой под мокрыми
развившимися усами. Это у Доминика было  обычным симптомом неистового гнева.
Но  я  видел, кроме того, что он  сильно озадачен  -- и это  открытие  очень
неприятно на меня подействовало.  Доминик растерялся! Прислонясь к поручням,
я долго смотрел  за корму, туда,  где, покачиваясь, стояла серая колонна  --
все на том же расстоянии от нас. Тем временем Доминик, укутанный с головой в
свой черный плащ,  сидел, скрестив ноги, на палубе,  спиной к  ветру, смутно
напоминая араба в бурнусе, сидящего на песке. Во всей его неподвижной фигуре
только кисточка на остроконечной верхушке капюшона смешно качалась на ветру.
Спасаясь от бивших в лицо ветра и дождя, я  наконец перебрался к  нему и сел
рядом. Я теперь убедился, что  за нами  патрульное судно. Присутствие его не
могло быть темой  для разговора. Но скоро между двух  дождевых туч  пробился
луч солнца,  упал на его паруса -- и наши  матросы сами увидели, что это  за
судно. С этой минуты  они  уже  ни  на  что другое не обращали  внимания. Их
взгляды и мысли были прикованы к кораблю, белевшему вдалеке за нашей кормой.
Уже заметно  было, как он  покачивался на волнах. Некоторое время он казался
ослепительно белым, затем  медленно растаял в шквале, но  возник  снова, уже
почти  черный, прямой, как столб, на аспидно-сером фоне густой тучи. С  того
момента, как мы его впервые увидели, он не приблизился к нам ни на один фут.
     -- Не догонит он "Тремолино",-- сказал я радостно. Доминик  не  смотрел
на меня. Он только рассеянно заметил, и это было верно, что непогода на руку
нашим преследователям. Патрульное  судно было в три раза больше "Тремолино".
Следовало не давать ему приблизиться к нам до сумерек (это было нетрудно), а
там круто повернуть в открытое море и обсудить положение. Но мысли Доминика,
казалось, наткнулись во мраке на какую-то неразрешимую  загадку,  и он скоро
совсем  замолчал. Мы шли  и  шли, все ускоряя ход. Мыс Сан-Себастьян был уже
близко впереди, он то как будто отходил назад, исчезая в водяных шквалах, то
опять выходил нам навстречу, все более ясно видный между потоками дождя.
     Я  вовсе не был убежден, что этот  gabelou l (1  таможенник (фр.)  (так
называли   его  между  собой  наши  матросы,  произнося   это   слово,   как
ругательство) гнался за нами. Погода была явно угрожающая.  Я высказал вслух
оптимистическое предположение, что таможенник,  ничего не подозревая, просто
уходит от шторма, меняет стоянку.
     -- А  я вам говорю, что  это погоня,--  сердито  перебил  меня Доминик,
бросая беглый взгляд за корму.
     Я всегда полагался на его мнение. Но пыл новичка и тщеславие способного
ученика делали меня в то время великим казуистом.
     -- Вот чего я не  могу понять,-- сказал  я на