,  как он стоит в углу
комнаты  лицом к  стене,  чешет  затылок и только  бормочет  "Рита,  вы меня
погубите".  У этой Риты  был дядя, священник маленького горного прихода. Так
как я был единственный  член синдиката,  плававший на  "Тремолино",  то  мне
обычно поручали передавать от Риты смиренные  и  нежные письма этому старому
дяде.  Письма я  должен был  доставлять арагонским  погонщикам мулов --  они
всегда  в указанное время  дожидалсь "Тремолино" неподалеку от  залива Роз и
честно переплавляли письма в  глубь  страны  вместе  с различными запретными
товарами, которые тайно выгружались на берег из трюма "Тремолино".
     Ну,  вот,  недаром  я  боялся, что в  конце  концов проболтаюсь  насчет
обычного содержимого моей морской "колыбели": так оно и вышло! Но
оставим это. И если кто-нибудь цинично заметит, что я, видно, был в то время
многообещающим юношей,  -- что ж, все равно. Для меня одно важно -- чтобы не
пострадало доброе имя нашего "Тремолино", и я утверждаю,  что корабль всегда
неповинен в грехах, проступках и безумствах людей, плавающих на нем.


     XLII


     "Тремолино" не был виноват в том, что  "синдикат"  так полагался на ум,
ловкость и  осведомленность доньи Риты.  Она "в интересах  дела"  снимала на
Прадо небольшой домик с мебелью.  Она всегда  снимала домики для кого-нибудь
-- для больных  или несчастных, для ушедших со сцены артистов, проигравшихся
дочиста игроков, спекулянтов,  которым временно  не везло,  -- все это  были
vieux amis,  старые друзья,  как она объясняла  заискивающим тоном,  пожимая
красивыми плечами.
     Трудно сказать, был ли  дон Карлос тоже в числе этих "старых друзей". В
курительных рассказывали много неправдоподобного. Я знаю только  то, что раз
вечером, когда я неосторожно вошел в гостиную Риты, после того как новость о
большом успехе карлистов дошла до ушей верующих, меня кто-то  вдруг обхватил
за шею и вокруг пояса и вихрем закружил по комнате под грохот опрокидываемой
мебели и звуки вальса, который напевало теплое контральто.
     Когда после  трех туров вокруг  комнаты меня  выпустили  из  туманивших
голову объятий, я неожиданно для себя самого  сел прямо на  пол, на ковер. В
такой далеко не эффектной позе и застал меня вошедший Д.М.К.Б.,  элегантный,
корректный  и суровый, в  белом галстуке  и открытой крахмальной манишке.  Я
нечаянно   подслушал,  как   в   ответ   на   его   вопросительный   взгляд,
вежливо-зловещий  и  долгий,  донья Рита прошептала  с некоторым смущением и
досадой:

     "Vous etes  bete,  mon  cher.  Voyons! Ca  n'a  aucune  consequence." 1
(1 "Глупости, мой милый! Это ровно ничего не значит" (фр.)
     Я был очень доволен тем, что "ровно ничего не значу" для нее, и так как
имел уже в то время некоторый жизненный опыт, то не растерялся.
     Поправляя воротничок, я развязно сказал, что зашел проститься, так  как
сегодня ночью ухожу в море на "Тремолино". Хозяйка, еще  немного запыхавшись
и  чуточку  растрепанная,  обратилась к Д.  М.  К.  Б.  язвительным  тоном и
пожелала узнать, когда  же он на "Тремолино"  или другим  путем  отправится,
наконец, в штаб принца. Она осведомилась с иронией, не намерен ли он  сидеть
здесь и ждать до самого  вступления  принца в Мадрид. Таким  образом,  умело
соединив  такт  со строгостью,  мы  с ней восстановили спокойную атмосферу в
комнате и я ушел от них около полуночи, после нежного примирения.
     Сойдя вниз, в  гавань, я обычным тихим свистом подал сигнал "Тремолино"
с конца набережной. Это был наш условный знак и padrone, бдительный Доминик,
всегда слышал его.  Он  молча поднимал фонарь и освещал мне дорогу по  узкой
доске нашего примитивного трапа.  "Итак, мы отчаливаем",-- говорил  он тихо,
как  только  нога моя ступала  на палубу.  Я был  всегда вестником внезапных
отплытий, но  ничто в мире не могло  застать врасплох Доминика. В его густых
черных  усах  (которые он каждое утро завивал  щипцами в  парикмахерской  на
углу), казалось,  всегда пряталась улыбка.  Но,  я думаю, никто  никогда  не
видел формы его губ.  Наблюдая медлительную, невозмутимую серьезность  этого
широкоплечего  мужчины,  можно было  подумать,  что  он ни  разу  в жизни не
улыбнулся.  В  глазах   светилась  беспощадная  ирония,  как   у   человека,
чрезвычайно  много  видевшего  в жизни. А  манера  слегка  раздувать  ноздри
придавала  бронзовому лицу Доминика  удивительно наглое выражение. Это  было
единственное движение в лице всегда осторожного и серьезного южанина. Черные
волосы слегка курчавились у висков. На  вид  ему было лет сорок,  и он много
плавал по Средиземному морю.
     Хитрый  и  бессердечный,  он  мог  бы  соперничать  в  находчивости  со
злосчастным сыном Лаэрта и Антиклеи. Если он  на своем  суденышке не искушал
дерзостью  самих  богов,  то только потому, что  боги Олимпа  мертвы. И  уж,
конечно, ни одной женщины Доминик  не испугался бы. Даже одноглазый титан не
имел бы ни  малейшего шанса  внушить  страх  Доминику Кервони с  Корсики  --
заметьте, не с Итаки -- и ни один король, потомок королей, тоже.
     За  отсутствием  достойных  противников  Доминик  обратил свою  отвагу,
щедрую  на всякие нечестивые затеи и военные читрости, против власти земной,
представленной такими учреждениями, как таможня, и всеми смертными, имеющими
к ней отношение, --  писцами, чиновниками и guardacostas на  суше и на море.
Нам был нужен как раз такой человек,  как этот вульгарный нарушитель законов
и  бродяга  со  своей  собственной  летописью любовных интриг, опасностей  и
кровопролитий.  Он  иной  раз  рассказывал  нам  кусочки  этой  летописи  --
неторопливо и с легкой иронией.  Говорил он  одинаково бегло  по-каталонски,
по-итальянски (на диалек