торитетно заявил мой собеседник.
     Он,  как  и  я, был не прочь поговорить. Если он и пришел в док  искать
работы, не заметно было, чтобы его угнетало беспокойство относительно исхода
этих поисков. У него был безмятежный вид человека, за которого не навязчиво,
но убедительно  говорит его наружность и против которого не может устоять ни
один капитан, набирающий на  свое судно матросов. И в самом деле, я узнал от
него,  что штурман  "Гипериона" уже  "записал" его  в качестве  рулевого. "В
пятницу подпишем  договор, а в субботу, до утреннего прилива, приказано всем
явиться",--   заметил  он  непринужденно  и  беспечно.  Сказанному   странно
противоречила явная  готовность  матроса стоять  тут и болтать  битый  час с
совершенно незнакомым человеком.
     -- "Гиперион"? Что-то я не припомню  такого корабля. Как  он -- хорошим
считается?
     Из  его  обстоятельного  ответа  я  заключил, что  "Гиперион"  имел  не
особенно блестящую репутацию: ход у него был недостаточно  быстрый. Впрочем,
мой собеседник полагал, что если управлять "Гиперионом" как  следует, то  он
"не  будет  валять  дурака".  Несколько  лет  назад  он  видел это  судно  в
Калькутте, и  кто-то говорил  ему  тогда,  что, поднимаясь  вверх  по Темзе,
"Гиперион" потерял обе  трубки своих клюзов. Впрочем,  это могло случиться и
по вине лоцмана. А вот только что он толковал с юнгами на борту и  слышал от
них,  что в  последний рейс "Гиперион"  отклонился  от курса, лег в  дрейф и
потерял якорь и цепь. Кончено, может быть,  за  ним недостаточно внимательно
присматривали. Все  же  в общем  это показывает, что с якорями у "Гипериона"
неладно.  И вообще, управлять  им  трудно. Но в этот  рейс он идет  с  новым
капитаном и новым штурманом, так что неизвестно, как он себя поведет...
     Вот в  таких разговорах моряков на берегу  и устанавливается постепенно
за судном та или иная репутация, обсуждаются его достоинства  и недостатки с
таким  же смаком, как  сплетни  о  людях, комментируются  его индивидуальные
особенности.   При   этом  успехи  судна   усиленно  восхваляются,  а  грехи
замалчиваются  или смягчаются, как  нечто  неизбежное в нашем  несовершенном
мире и потому не заслуживающее пристального внимания  людей, которым корабли
помогают вырвать у сурового моря свой горький кусок хлеба. Все эти разговоры
создают судну "имя", и оно передается от одной  команды к другой без всякого
злорадства и враждебности, с терпимостью, продиктованной  сознанием взаимной
зависимости между  кораблем  и  моряком,  сознанием  ответственности  за его
успехи и опасные последствии его дефектов.
     Этими чувствами объясняется гордость  моряка за свой корабль.  "Корабли
все хороши",-- сказал мой почтенный  рулевой с большим  убеждением и  легкой
иронией. Но они  не совсем таковы,  какими их хотят видеть люди. У  них свой
собственный характер; они поддерживают в  нас чувство самоуважения благодаря
тому, что их достоинства требуют от нас  большого искусства, а их  пороки --
выносливости и отваги.
     Трудно сказать,  какое из этих высоких требований нам больше льстит. Но
факт  тот,  что,  слушая более  двадцати лет на море  и на  берегу разговоры
моряков о судах, я ни разу не уловил ноты недоброжелательства. Не скрою, что
я  слышал  весьма  явственно  ноту  богохульственную  в  увещаниях,  которые
вымокший, озябший, измученный матрос обращал к судну, а в минуты отчаяния --
и  ко  всем  кораблям,  когда-либо   спущенным  на  воду,  ко   всему  этому
требовательному племени,  плавающему по  океанам.  Доводилось мне слышать от
моряков  и  проклятия  по  адресу  капризной  стихии,  колдовское очарование
которой пережило накопленный опыт  веков и пленило этих моряков, как пленяло
поколения людей, живших до нас.
     Что бы ни говорили, как бы ни клялись в любви к морю некоторые люди (на
суше), сколько бы ни воспевали его в прозе и в поэзии, никогда  море не было
человеку  другом.  Оно  не более  как потатчик  неугомонности  человеческой,
опасный подстрекатель, поощряющий  и разжигающий наше  стремление в  широкий
мир.  Оно,  как  и  наша любезная  земля,  неверно  нам, его  не  трогают ни
доблесть, ни труды и муки, ни самоотверженность, оно  не признает  нерушимой
власти. Море никогда не защищает интересов своих хозяев, как те  страны, где
обосновались  нации-победительницы,  оно не качает  их колыбелей, не  ставит
памятников на их  могилах. Безумен тот человек или народ,  который доверится
дружбе моря и  забудет о его мощи  и  коварстве!  Как  будто  считая, что он
слишком  велик  и  могуч  и  для  него  необязательны  общепринятые  правила
добродетели, океан  не знает  ни сострадания, ни  веры, ни закона, не помнит
ничего.  Чтобы  при  его  непостоянстве  все-таки  заставить   море  служить
человеку,  нужна неустрашимая  твердость, бессонная,  вооруженная,  ревнивая
бдительность, в которой, пожалуй, всегда  было  больше ненависти, чем любви.
Odi et amo -- вот догмат тех, кто сознательно или слепо отдал свою жизнь  во
власть  моря. Все бурные страсти  юности  человеческой,  погоня за добычей и
погоня за славой, любовь к приключениям и любовь к опасностям, великая тоска
по неведомому и грандиозные мечты о власти и могуществе -- все промелькнуло,
как  тени  в зеркале,  не оставив по себе следа на  таинственном лике  моря.
Непроницаемое и  бесчувственное,  оно  не  дарит  ничего  тем, кто ищет  его
непостоянных  милостей.  Его  не  покоришь,  как  землю,  никаким  трудом  и
терпением. Несмотря на силу его чар, погубившую столь многих, его никогда не
любили так,  как любят горы, равнины, даже пустыню. Если оставить в  стороне
торжественные уверения и хвалу писателей, для  которых (смело можно сказать)
нет ничего на свете важнее ритма их строк и звучания фразы, то,  право,  эта
любовь  к морю, о которой так охотно твердят некоторые  люди и целые народы,
оказывается чувством  весьма смешанным: