и на  волосах,  опоясанные  голубыми  шарфами,  простирали вперед свои
красиво округленные руки, словно указывая путь; головы воинов в шлемах и без
шлемов,  фигуры  во  весь  рост  воинов, королей,  государственных деятелей,
лордов  и  принцесс -- все белые с головы до  ног, только кое-где выделялось
темное  лицо в  тюрбане, пестро разодетая фигура какого-нибудь  султана  или
героя  Востока.  И  все  они  стояли,  наклонясь  вперед  под  сенью  мощных
бугшпритов, словно стремились поскорее начать новый рейс в одиннадцать тысяч
миль.
     Таковы были чудесные лепные  украшения лучших  морских  кораблей. И  не
будь  я так влюблен в жизнь на море, которую делили с нами эти  бесстрастные
фигуры, к чему  бы  мне пытаться передать словами  впечатления,  о  точности
которых никто судить  не может, так как ни  один человек  не  увидит  больше
такой  выставки произведений  искусства кораблестроения и  искусства  лепки,
какую мы когда-то могли обозревать круглый год в галерее под открытым небом,
которая называлась: "Нью-Саутский док".
     Вся эта компания  безмолвных  белых королев, принцесс, королей, воинов,
аллегорических женских фигур,  героинь, государственных деятелей и языческих
богов в  венцах и шлемах или с непокрытой головой навеки сошла  со сцены, до
последней минуты простирая  над  бурлящей пеной свои красивые  гипсовые руки
или  копья,  мечи,  щиты,  трезубцы, в  одной  и  той  же  позе,  выражавшей
неустанное стремление вперед. И ничего не осталось от этих кораблей -- разве
только  несколько  человек  хранят  еще  в   памяти  звуки  их  имен,  давно
исчезнувших  с  первой  страницы лондонских  газет, с  больших  плакатов  на
железнодорожных  вокзалах  и  дверях  судовых  контор, из  мыслей  матросов,
докеров, лоцманов,  грузчиков.  Не слышатся  больше  эти  имена в перекличке
грубых голосов,  не  назовут их трепещущие в воздухе сигнальные флаги, когда
корабли встречаются и расходятся в открытом море.
     Пожилой и степенный моряк отвел  глаза от леса рангоутов и посмотрел на
меня взглядом, утверждавшим наше братство, таинственное братство моряков. Мы
с  ним  встретились  случайно  и разговорились.  Я  остановился подле  него,
заинтересованный тем  же,  на что обратил  внимание и он,--  особенностью  в
парусном  вооружении одного  явно  нового  судна.  Судну  этому  еще  только
предстояло заслужить ту или иную репутацию у моряков, которые будут делить с
ним жизнь. Впрочем, название его уже не сходило у них с языка. Я слышал, как
его  упоминали в  разговоре два дюжих загорелых  парня  полуморского типа на
вокзале Фенчерч-стрит, где в те времена толпились  большей частью  мужчины в
тельняшках и матросских костюмах, и видно было, что часы прилива  интересуют
их больше, чем часы прихода и ухода поездов.
     Название  нового судна  уже  раньше  бросилось  мне  в  глаза на первой
странице утренней газеты. Я видел затем это незнакомое сочетание букв, синих
на белом поле, на  доске  объявлений, когда наш поезд останавливался у одной
из ветхих деревянных платформ подъездной ветки дока.
     О судне  говорили (с  приличными  случаю комментариями)  потому, должно
быть, что оно в тот день сошло со стапелей.  Но это  еще далеко не означало,
что  оно "имеет  имя". Непроверенное, незнакомое еще  с повадками  моря, оно
затесалось в  эту знатную компанию судов  и  ожидало отправки в  свой первый
рейс. Ничто не ручалось за его исправность и надежность, кроме отзыва верфи,
откуда оно очертя голову ринулось в мир вод. Оно показалось мне  скромным. Я
воображал, как оно  тихонько,  неуверенно  прижимается  боком к  пристани, к
которой  его  пришвартовали  новенькими  тросами,  робея  в  обществе  своих
закаленных товарищей, уже испытавших на себе все бешеное  неистовство океана
и  узнавших  требовательную любовь  моряков.  Они  проделали  больше дальних
рейсов,  принесших  им  известность,  чем  оно  прожило  недель,  окруженное
вниманием,  которое всегда  уделяют  новому судну,  как  юной  невесте. Даже
старые брюзги-докеры поглядывали на него благосклонно.
     Если бы этот новичок, робевший на пороге трудной и неизвестной жизни, в
которой от кораблей так много требуется, мог слышать и понимать человеческую
речь,  ничто бы  так не ободрило  и не утешило его,  как  тот тон  глубокого
убеждения,  каким  почтенный  старый моряк  повторил первую  половину  своей
фразы:
     -- Да, суда-то все хороши...
     Учтивость  не  позволила  ему  повторить  конец  фразы,  полный горечи.
Старик,  видимо, спохватился, что невежливо настаивать  на таком  мнении. Он
видел, что я моряк и, может быть, как и он, ищу места, а значит -- мы с  ним
товарищи, но все же я был офицер, принадлежал к обитателям скудно населенной
кормовой части  судна, где  главным  образом и создается хорошая  или дурная
репутация судна.
     --  А  можете  ли вы сказать это обо всех кораблях? -- спросил я, чтобы
поддержать разговор. Ибо хоть я  и был моряком, но в доки  пришел  не затем,
чтобы приискать  себе  место ("приискать  койку"  как  говорят  моряки),  --
занятие,  поглощающее   всего  человека,   как   азартная   игра,   и   мало
благоприятствующее свободному обмену мнений,  так как оно пагубно влияет  на
кроткое расположение духа, необходимое для общения с ближними.
     -- С ними всегда можно поладить,-- а